Адам Смит

Берк спросил его о здоровье. Смит пожаловался на усталость и какое-то неопределенное недомогание, но быстро перевел разговор на другую тему.

Он и потом не любил особенно говорить о своих болезнях, хотя и не уклонялся от этих разговоров. Этим он отличался от Юма, который чуть-чуть бравировал своим безразличием к болезни и смерти.

Впрочем, мысль о смерти тогда еще была далека от него.

Смит всегда был добрымчеловеком, добрым в обычном человеческом смысле. В последние годы доброта стала как бы главной его чертой. Это чувствовали все, кто общался и встречался с ним.

Он был очень добр к матери (она умерла летом 1784 гола), к кузине Джейн, умершей четырьмя годами позже, и к Дэвиду. Он помогал деньгами нескольким бедным родственникам и друзьям, причем делал это скрытно. Он был скромным человеком и остался таким до конца дней.

Несмотря на муки, которые причиняло ему писание собственной рукой, он не мог отказать близким и даже не очень близким людям, когда они просили от него заступнических или рекомендательных писем.

Он покровительствовал молодому поэту Джону Логэну, который был пресвитерианским священником и подвергался травле за свое писательство и вольнодумство. Смит писал сыну своего недавно умершего друга, книгоиздателя Стрэхена, прося у него протекции для Логэна, которому «трудно подчиниться пуританскому духу этой страны» (Шотландии).

Одно из последних писем Смита касается детей другого умершего друга — эдинбургского хирурга Каллена: он просит герцога Баклю принять участие в их судьбе.

Круг друзей сужается. Умерли Кеймс, Стрэхен, Каллен. Уже нет в живых доктора Джонсона и Гаррика…

Зимой 1786/87 года Смит стал совсем плох. Он страдал хроническим расстройством кишечника, которое обострялось воспалением в области мочевого пузыря и геморроем. Всю зиму Смит почти не выходил из дому и принимал только близких друзей. Между прочим, по этой причине не состоялось знакомство Смита с Робертом Бернсом, который жил в это время в Эдинбурге и имел рекомендательное письмо к нему.

Измученный недугами, страшно исхудалый, он поехал в апреле 1787 года в Лондон. Глядя на себя в зеркало или надевая одежду, ставшую непомерно широкой, он вспоминал встречу с Юмом в Морпете и семь стоунов веса, которых тот недосчитывался. Смит предпочитал не взвешиваться и не знать, сколько стоунов он потерял.

Королем лондонских хирургов был его старый знакомый шотландец Хантер. Смит верил ему и не ошибся. После небольшой операции ему стало лучше. Хантер уверял с неизменной веселой улыбкой, что у него в запасе немало лет жизни. Этому очень хотелось верить.

Действительно, силы возвращались.

Все лето и осень он провел в Лондоне и в домах некоторых «сильных мира сего» за городом. Его известность была велика, вместе с Гиббоном он считался самым крупным из живущих писателей Британии.

В его скромную квартиру, к удивлению хозяйки и соседей, приезжали министры и иностранные дипломаты, курьеры и посыльные в ливреях приносили пакеты с большими печатями.

Его представили Питту. Они заочно были высокого мнения друг о друге и понравились при личном знакомстве. Премьер-министр дал указание допускать Смита к любым государственным делам. Он кое-что делал в качестве неофициального советника по экономическим вопросам.

В Эдинбург он вернулся поздоровевшим и ободренным. 27 февраля 1788 года Робертсон пишет в Лондон Гиббону: «Здоровье нашего друга Смита, которого мы очень опасались потерять, почти полностью восстановилось».

Он вновь начал ходить на службу, занялся подготовкой нового издания «Теории нравственных чувств». Съездил в Глазго: университет избрал своего самого знаменитого питомца почетным ректором. Этот пост обновлялся каждый год; Смит, как и Берк, занимал его два года подряд.

Летом 1789 года один молодой лондонец, оставивший подробный журнал своего пребывания в Шотландии, нашел его бодрым, разговорчивым и гостеприимным. Правда, на заседании Эдинбургского королевского общества, где читал доклад экономист и агроном Джемс Андерсон, Смит заснул, но у себя дома он вовсе не казался слабым и больным стариком.

Смит жил один в пустоватой квартире, среди своих книг, но на одиночество не жаловался. Беседа его за завтраком, который состоял из одной земляники и молока, была разнообразна и содержательна. Он вспомнил свое первое путешествие в Англию пятьдесят лет назад верхом на лошади; теперь в почтовой карете от Лондона до Эдинбурга можно было доехать за четверо суток. Прогресс, прогресс…

Смит сказал, что ему надоел старый город с его огромными домами и вонью и он подумывает о переселении. Он даже выбрал себе место в новом городе, недалеко от дома, где жил Юм.

Гость посмотрел на него с сомнением, но Смит этого не заметил.

Зимой ему опять стало хуже, и весна не принесла облегчения. В июне и ему самому и окружающим стало ясно, что конец недалек.

В это время эдинбургский типограф Смелли писал: