Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Земной путь Ангела, естественно, завершается смертью: вслед за деревенской сироткой Делией (единственной, кто его понимает и ему сострадает), пытающейся спасти из загоревшегося дома скрипку Ангела, он бросается в огонь. Обыватели думают, что чужак сгорел при пожаре, но под надгробием, стоящим на сельском кладбище, нет тела, и даже пепел, высыпанный в могилу, не ангельский, а от сгоревшего чучела страуса… В финале повести Уэллс дает понять, что Ангел не погиб, а, напротив, вознесся в языках огня в Страну Снов, вернулся на небесную родину: стоявший неподалеку ребенок будто бы видит «две крылатые фигуры, которые взвились и исчезли среди пламени»[1101].

Смерть излечила раненые крылья Ангела, восстановила его способность летать. Так и Белый в очерке Цветаевой от «неизлечимой болезни — жизни <…> вот только 8 января 1934 года излечился»[1102]. Кстати, и Цветаева, описывая панихиду в Париже по Белому («проводы сожженного»[1103]), символически осмысляет кремацию как акт, облегчающий Белому переход-отлет из чужого ему земного мира в другой, астральный. Нетрудно также провести параллели между сочувствующей Ангелу девушкой и мемуаристкой, понимающей природу Белого, принимающей его и в земном обстании, и в родной небесной стихии.

* * *

Возникает естественный вопрос, почему Цветаева-мемуаристка из огромной литературы, посвященной ангелам и прочим духовным существам, обратила внимание именно на повесть Уэллса «Чудесное посещение». Думается, что ответ на этот вопрос содержится в главке «Примечание об ангелах», в которой Уэллс внятно объяснил, какого ангела он хотел бы и какого не хотел бы изобразить. Его герой — это «не Ангел, притронуться к которому — кощунство, не Ангел религиозного чувства и не Ангел народных поверий». Это не тот Ангел, который «был создан в Германии, в стране блондинок и семейной чувствительности», и не тот исполненный «силы и таинственности» Ангел иудеев, величественную красоту которого «увидал лишь Уильям Блэк»[1104].

Уэллс подчеркивает, что «тот Ангел, которого подстрелил Пастор, <…> родом из страны прекрасных снов»[1105] (напомним, что в очерке Цветаевой одна из ее «заочных» встреч с Белым происходит в «сновиденном белом доме с сновиденным черным парком»[1106]). «Будем откровенны, — интерпретировал Уэллс созданный им образ. — Ангел, фигурирующий в этой повести — Ангел Искусства <…>»[1107] («The Angel of this story is the Angel of Art»).

«Уэльсовский ангел» обладает, как, впрочем, ангелу и положено, музыкальным даром; он гениально исполняет на скрипке неведомые людям, чарующие мелодии небесной страны:

Рука ангела крепко ухватилась за гриф. <…> Смычок забегал взад и вперед, и в ушах Пастора заплясала ария, которой он раньше никогда не слыхал. <…> Пастор попытался было следить за музыкой. Ария напоминала ему какое-то пламя. Она вздымалась, пылала, качалась и плясала, исчезала и снова появлялась. Нет — она не появлялась снова! Другая ария, похожая на нее, и в то же время не похожая, вспыхивала вслед за ней, реяла на мгновение, исчезала. И еще другая, похожая, но непохожая. Это напоминало ему о язычках пламени, которые вьются и колышатся над только что зажженным костром. <…> Они вздымаются в бешеной пляске… одна догоняя другую… из пламени песни, гоняясь, извиваясь, изворачиваясь все выше, выше, к небу. Там, внизу, горел костер, пламя без топлива на ровной площадке, и эти две флиртующие бабочки звуков, вздымались из него ввысь, одна за другой <…>.

И вот опять этот мотив… желтое пламя, словно ветром развеянное веером, и то один, то быстрым взлетом ввысь — другой. Эти два языка пламени и света, гоняющиеся друг за другом в ясной бесконечности <…>[1108].