Авалон

Покатилось колесо под горку, все разгоняясь и разгоняясь. Проинструктированный Вадимом, Горбоклюв уже вечером 2 января отбыл в Харьков. Руководство тамошнего ДОПРа было оповещено, что едет сотрудник ОГПУ, но более никто об этом не знал. По приезде Петрушку должны были подсадить в камеру к Зайдеру под видом уголовника, арестованного за аферы с фальшивыми рублями. На бандита он не тянул, а вот личина жулика была ему вполне под стать. Он должен был в максимально короткие сроки сойтись с Зайдером и выведать у него подробности убийства Котовского, а заодно прощупать на предмет употребления наркотиков. Для этой цели ему выдали из милицейского хранилища конфискованный на Лиговке пакетик кокаина и обучили обращению с ним. Причем служащий угро, показывавший Горбоклюву, как правильно нюхать торч при помощи гусиного пера, делал это так виртуозно, что возникала нездоровая догадка: не достигнуто ли это умение методическими упражнениями?

Кроме того, засланец получил в распоряжение модернизированный аппарат, известный под названием «телеграфон» и год назад поступивший в продажу в Германии. То был фонограф нового типа – запись звука осуществлялась на стальную проволоку, что обеспечивало куда лучшее качество, чем при использовании пластинок. Прибор имел электрический усилитель и динамический микрофон вместо громоздкого рупора. Предполагалось, что Горбоклюв скрытно установит это устройство в камере в отсутствие Зайдера и будет включать для фиксирования наиболее важных разговоров.

Оснащенный по последнему слову техники, Петрушка отъехал. В ожидании известий от него Вадим предпринял кое-какие шаги и со своей стороны. Сделать это было непросто, так как шагать мешали плохо заживающие ребра. На ежедневных обходах врач говорил о риске попадания костных осколков в легочные ткани и возможном воспалении, настаивал на том, чтобы больной больше времени проводил в лежачем положении и поменьше двигался.

У Вадима зрели подозрения, что драконовским режимом он обязан не столько лечащим докторам, сколько Эмили. В отсутствие Горбоклюва ей сложно было бы уследить за опекаемым, окажись он на свободе. Она приходила к нему каждое утро, приносила молоко с рынка, пахучую сдобу и еще какие-нибудь вкусности, приятно разнообразившие скудный больничный рацион, состоявший в основном из пшенки и картошки, жаренной на зловонном тюленьем жире. Вадим выражал ей благодарность, но воспринимал не иначе как тюремщицу.

Будучи заперт в Обуховке, он чувствовал себя лоботрясом, прожигающим бесценное время. Чтобы извлечь хоть какую-то пользу из своего незавидного положения, он расспрашивал окружавших его эскулапов о том, какие изменения в сознании может повлечь пристрастие к дурманящим снадобьям. Но и тут не повезло: в корпусе работали в основном с телесными повреждениями. Могли дать консультацию по поводу выбитой коленной чашечки или раскроенного черепа, а касательно помешательств – нет.

– Не в моей компетенции, – отвечал анатом Гловский, распатронивая на прозекторском столе мосластого старика, найденного замерзшим близ Казанского собора. – Мозги для меня – это слизь. Относительно всех этих… м-м-м… нейронных реакций – это вам к Бехтереву.

Академика Владимира Михайловича Бехтерева Вадим знал не понаслышке – лежал у него когда-то в институте в качестве исследуемого феномена. И хотел бы встретиться, передать привет от Барченко, с которым тот дружил с незапамятных времен, но не выпускают! А звонить… нет, такие вещи по телефону не обсуждаются.

Отправил в институт Эмили. Она доложила:

– Академик на симпозиуме в Карлсбаде, будет только в начале февраля. Обратилась к его заму, но там какой-то недотыкомка, начал мне арапа заправлять… В общем, ноу комент.

После двух недель затворничества Вадим совсем извелся. Ради того, что ли, изнывал под арестом в Москве, чтобы, едва вырвавшись, попасть в острог в Ленинграде?

Кости подживали, дыхание уже ничем не затруднялось. После снятия ненавистного корсета он заговорил о выписке, но ему отказали, пугая подозрением на какой-то там плеврит. Все это выглядело полной туфтой. Горбоклюв все еще сидел в харьковском ДОПРе, телеграфировал оттуда, что контакт с Зайдером налаживается трудно и новостей нет. Немудрено, что Эмили подговаривала врачей подольше подержать Вадима в больнице. Об этом его по секрету проинформировал Гловский, с которым у него завязалось что-то вроде дружбы.

– Вы с этой мисс поаккуратнее, – доверительно посоветовал анатом, препарируя найденного на трамвайных путях подростка с отрезанной головой. – Знавал я… м-м-м… суфражисточек. Адская помесь! Она перед вами независимую натуру строит, но ежели вы ей в душу западете, то берегитесь! В колодки закует, цепью к себе привяжет… м-м-м… и станете вы ее принадлежностью на веки вечные.

Вадим краснел, и в сердце, за срастающимися полукружиями ребер, вздымался вал ожесточения. Чертова англофилка! Плясать под ее дудку, быть при ней дрессированным домашним пудельком… Да ни за что на свете!