Без симптомов

Сложив портфель и чемодан в багажник, Ремезов сел было на переднее сиденье, но капитан любезно приоткрыл заднюю дверцу, предложив отдохнуть с дороги.

- Мы через город? - усевшись, спросил Ремезов, с трепетом ожидая увидеть Ленинград после десятилетней разлуки.

- Нет, - не оборачиваясь, качнул фуражкой капитан. - В объезд. Прямо в Кущино.

Ремезов обиделся на капитана и сразу погрузился в дремоту. Ему привиделись высокая бетонная стена и бронзовые тяжелые буквы в ее правом верхнем углу. Когда он от торможения проснулся, то увидел сквозь лобовое стекло эту самую стену с бронзовыми буквами: ИКЛОН АН СССР.

«Заспался… Седуксен на голодный желудок», - подумал Ремезов и заметил, что сбоку к автомобильной дверце протянулась рука в синем пиджачном рукаве, в снежно-чистом манжете, с блестящим браслетом часов. Ремезов уже знал, чья это рука, и ему показалось, что он видел ее только что во сне.

2. «ПРИЕМ ПО ЛИЧНЫМ ВОПРОСАМ»

Рука открыла дверцу, и Ремезов понял, что будет сейчас искренне рад своему земляку, однокашнику, однофамильцу, а ныне - директору Института клонирования.

Он вышел из машины - и заранее заготовленная улыбка директора дрогнула, ожила, потеплела. Директор сразу заметил, что Ремезов ему рад, и сам обрадовался: они не виделись десять лет.

- Здравствуй, Витя.

- Здравствуй, Игорь.

- Ты не изменился.

- А ты заматерел. Годишься в профессора.

- Уже профессор, Витя… Черт с ним, со всем этим. Видишь, пропащий, понадобился ты Отечеству.

«Как будто я не нужен ему был на Алтае… Или твой институт - это уже и есть все Отечество? Ты не то, что в профессора, ты в Людовики годишься, Игорек. «Государство - это я». - Но все это Ремезов только подумал и не сказал, зная, что это дала о себе знать обыкновенная зависть, тихо тлевшая десять лет, зависть, которой он почти не замечал, глядя на рассветы и закаты в тихих алтайских горах, и которая сразу разгорелась, едва он увидел институтские стены… Как от нее избавишься?

Но Ремезов все равно был очень рад видеть однофамильца и институт, которому были отданы молодые годы.

Они, оба Ремезова, были одного роста, и когда-то лет им давали поровну. Теперь Ремезов, невольно сравнивая, понял, что однофамилец стал гораздо старше его и солидней, и он, Ремезов, уже вполне годится ему в ученики, аспиранты.

И еще Ремезов вспомнил, что, когда они ходили студентами, а потом аспирантами, зависть его к однокашнику была другого сорта. Он, Ремезов, казался себе неловким, не отесанным по столичному образцу, и чудилось ему, что наука смотрит на него с доброй улыбкой, как на способного провинциала, маленького такого, местного значения Ломоносова, «самому себе предка». Но, наверно, не так стыдился бы, не гнал бы он в себе провинциала, если бы не удивлялся своему однофамильцу, изумительно скоро в своих привычках, одежде, манере говорить с девушками принявшему отчетливый образ столичного жителя… Тот, которого он запросто обгонял па велосипеде, тот, о ком он говорил заозерским пацанам «тронете Игореху - схлопочете от меня», вдруг подрос, стал крепко жать руку, делиться конспектами, которыми снабжали обожавшие его однокурсницы, а лабораторные работы лихо успевал делать за двоих… Ремезов был дотошен, но медлителен умом, а однофамилец жил с легким каким-то талантом на память, на схватывание чужих навыков: ему довольно было присмотреться на минуту к более умелому, чтобы сразу повторить так же.

Но за десять лет разлуки однофамилец изменился. 1:го лицо, теперь постаревшее, перетянулось резкими морщинами, стало скуластее, неправильнее, на нем проступило вдруг что-то провинциальное, деревенское, но эти новые черты придали директору какое-то особое обаяние и - главное - заставляли уважать уже с первого впечатления. А в Ремезове все, с кем он встречался за десять лет на Алтае, неизменно узнавали столичного человека и уважали как врача столичного, а своих жаловали по-другому… Странные превращения.

- Что у вас стряслось? - спросил Ремезов.

- Стряслось, это верно, - посерьезнев, кивнул директор. - Но мы-то с тобой живы, а это главное. Ты с дороги, может, часок поспишь? Мы тебе коттеджик отвели - там удобно, холодильник полон, плита… душ, бритва… в общем, все, как полагается.

- Я выспался в самолете, - ответил Ремезов.

Директор взглянул на него внимательно и, поверив, чему-то обрадовался.

- Добро. Давай тогда сразу приступим к делу… Впрочем, у меня сам все увидишь. Рассказывай, как живешь «у подножья Гималаев».

И Ремезов что-то рассказывал, с трепетом поднимаясь по ступеням проходной института, оглядываясь в холле, вдыхая, пробуя знакомый запах, прислушиваясь к знакомой лестнице…

Бетонные, выстланные розовым ракушечником пространства были безлюдны. На двери директорского кабинета висела стеклянная черная табличка с золотыми буквами:

РЕМЕЗОВ Игорь Козьмич

Прием по личным вопросам:

вторник 15.00-17.00

Эта табличка удивила Ремезова, хотя он давно знал, кем стал однофамилец, - и рассмешила, а потом и растревожила своей невозможностью при взгляде с расстояния в десять лет.