Борьба с подземной непогодой

Позднее, когда у Таси начинается урок алгебры, Виктор садится за модель. Восковая гора разнимается на 4 части. Внутри была пустота – она обозначала неведомое. Но теперь Виктор постепенно заполняет эту пустоту слоями подкрашенного воска. Прозрачный воск обозначает туф, красноватый – лаву, воск с золой – слежавшиеся брекчии (породы, образовавшиеся из отдельных камней, в данном случае, обломков лавы). В подлинный вулкан нельзя заглянуть, но восковая гора Виктора разнимается на 4 части. Можно рассматривать ее снаружи, можно в разрезе.

Зимовщики следят за ростом модели с уважением и интересом, только Грибов позволяет себе пошутить.

– Во всяком случае, это красиво выглядит, – говорит он. В прошлом веке очень любили такие штуки. Тогда на каждую ярмарку привозили восковые фигуры преступников. Тут бы и поставить модель Шатрова с надписью: «Чудовищный изверг и убийца – Вулкан, загубивший за пять тысяч лет трех человек».

В словах Грибова сквозит ирония. Начальник станции самолюбив. Он приехал на Камчатку со своей собственной теорией, ее поддерживали видные ученые. Он прибыл за доказательствами, ему разрешили всю работу станции направить на проверку своих предположений. Но вот появляется новый сотрудник с каким-то аппаратом, и работа Грибова отходит на второй план. Вертолет работает на Виктора, летчик – на Виктора, лаборантка – на Виктора. Начальник не консерватор – он не противник техники и уж во всяком случае, не склочник. Он не препятствует Виктору ни в чем, предупредительно вежлив, но в глубине души у него растет обида за свою работу, неприязнь к Виктору, раздражение против восковой модели. Замечая свое раздражение, Грибов старается сдерживать его, но иногда оно прорывается насмешливой шуткой, или откровенным сомнением.

– Туфы – лавы, лавы – туфы, – говорит он, поглядывая на модель, – все это мы знали и раньше. Еще в институте, будучи студентом, я читал в популярной статье: «Вулкан – это гора, которая создала сама себя». Когда-то здесь было ровное мест о, потом возникла трещина, за пять тысяч лет произошло штук семьсот извержений и вот из лавы и пепла выросла куча, почти в 5 километров высотой, что-то вроде шахтного террикона. Теперь Шатров заснял эту кучу, изобразил ее в разрезе. Как учебное пособие – это любопытно и наглядно. Но что это дает для науки? Техника подтверждает старые взгляды, то что открыто великими мыслителями без технических новинок.

Обычно Виктор отмалчивался. Он совсем не был уверен, что его работа значительна. Но однажды за него ответил летчик.

– Помнится, – сказал он, – когда я летал над Ленским трактом от Иркутска до Якутска, жил на одной посадочной площадке в сторожах отставной ямщик. И один у него был разговор: «Скушное ваше летное дело. Вот я, бывало, на тройке с колокольчиком, да в зимнее время, да в сорокаградусный мороз… на весь тракт моя упряжка первая. Какие кони были – звери! Чуть зазеваешься – вывалят в сугроб, или в полынье искупают. Вожжи в руках, как струны. Не езда – песня. А что ваш самолет? Печка на крыльях – жестяной ящик. Дернул за рычаг, он идет, дернул за другой – садится. Никакого тебе геройства».

Все рассмеялись. Грибов тоже улыбнулся нехотя, но насторожился.

– К чему эта басня? – спросил он.

– Сдается мне, – сказал летчик с расстановкой, – что вы, товарищ Грибов, из породы этих самых ямщиков. Вы говорите: «Гений, мыслитель, догадка, этакая игра ума, скачки с препятствиями». Верно, люди в прошлом ездили на перекладных, мучились, но ездили. Но ведь с техникой дальше уедешь, товарищ Грибов, как вы думаете?

Начальник станции пожал плечами.

– Отставной ямщик Грибов, – сказал он с невеселой усмешкой, – сомневается, чтобы какая-нибудь машинка могла заменить талант и знания. Пока что мы видим только туфы и лавы Самолеты летят по трассе, проложенной ямщиками, товарищ пилот.

7.

ВОЗМОЖНО, была еще одна причина, усилившая неприязнь Грибова. Причина эта называлась Таисией Вербиной, или попросту Тасей.

В чинных семьях, где нет детей, жизнь идет размеренно, но скучновато. На бездетной вулканологической станции Тася выполняла одновременно роль заботливой хозяйки и роль единственного ребенка. По утрам, когда в сенях слышался ее тонкий голосок, в комнатах становилось светлее, словно солнце проглядывало сквозь заиндевсвшее окно. Днем вдруг среди занятий в лабораторию доносились обрывки песен. У Таен не было голоса, но песня рвалась у нее из души, от избытка молодости, бодрости и здоровья. И, слушая ее, расплывались в улыбке стареющие Спицины, переставал хмуриться раздражительный летчик, даже Грибов, ревнитель дисциплины, не прерывал неуместных рулад.