Булатов курган

— Не прежнее время, дед, в дерьме копаться. Каждый теперь норовит почище да получше, — заметил Тихон Цыплаков, за высокий рост и худобу прозванный Дудкиным.

— Колотишь, как в пустую бочку. Гремит, и ладно, — оборвал его конюх. — Ты забыл, как при Кондрате было: и деньги тебе, и хлебца вдоволь. За это он и ночи не спал. Ничем человек не чурался. С мужиками и на лугах с косой, и в поле с вилами. Сколько раз за трактор садился! А теперь начальство вроде тебя, с бумажками бы ходить да карандашиком чиркать.

— А что же, как объединяли колхозы, Потапыча поставили? — не сдавался Тихон, моргая круглыми, как две монеты, белесыми глазами.

— Неудобен Земнов! На поводу у районного начальства не шел. Вот и спихнули. А Потапыч на коготках перед ними. А от этого и в чуланах ветер воет, и в кармане пусто. Правда, Кондрат крут, в Романа пошел. Зато хозяин какой. Всем дело находил. За это и отца его убили. Хотел лучше сделать людям.

Цыплаков опустил голову. Ему припомнилось, как уходил на Монастырскую пустошь отец, Денис Прохорович, пряча за спиной что-то длинное, и не вернулся. А вечером по селу пошел шум: Денис убил Романа. А потом на курган несли обитый красным полотном гроб с телом Романа Земнова. Играла похоронная музыка. Слышался крик Натальи. Хотелось плакать и Тихону.

— Ну скажи, что я не прав! — Ребров бросил на него недобрый взгляд.

Цыплаков не отозвался. Думая о своем, он смотрел, как по улице не спеша брел Лавруха.

3

Дотемна Кондрат занялся обрезкой яблонь. Он подставил к стволу лестницу, поднялся с ножовкой на дерево. Осматривал каждую ветку, срезал почки, подолгу мял в пальцах, нюхал. «Не дают налив, заморозки держат. Не скоро нынче лист развернется». Одной ногой упираясь в толстый сук, Кондрат провел остро наточенной ножовкой. Золотистый рой опилок густо обсыпал сапоги, застлал землю.

У самой вершины яблони Кондрат опустил ножовку, огляделся. На западе небо полыхало малиновым огнем. Казалось, что где-то там, за лесом, жгли непомерно большой костер. Синяя даль уже начала задергиваться туманом. Он полз по лощинам, поймой, разлившейся до горизонта реки, перекатывался через глубокие днища оврагов. Кондрат видел квадраты рыжих суглинистых полей и темные, часто нарубленные зубцы бора.

Внизу, прямо перед ним, лежала деревня. Дома казались игрушечными. По косогору к речке спускались огороды. Вдоль обрыва в строгом порядке выстроились молодые вётлы. От них к самой воде, как бы желая напиться, сползал ивняк. В конце Заборья темнел скотный двор. От него начинался выгон — сотни гектаров целинного простора. Пастбища вились по мыскам и увалам, заходили в поймы мелких речушек, охватывали замкнутым кольцом лесные просторы.

В стороне от скотного двора, на отшибе, возвышалась силосная башня. Тень от нее, ломаясь на высоких прошлогодних стеблях иван-чая, достигала Волчьего оврага, у которого приютились Выселки. В приземистых, рубленных из крупного сосняка избах с железными запорами жили Цыплаковы.

Кондрат отвел взгляд. На пригорке увидел свою избу. Она, казалось, была совсем рядом. Окна ее с голубыми наличниками глядели на полдень. В палисаднике, у самого крыльца, словно на часах, тянулась береза. С другой стороны над проржавленной крышей клубилась громада старой липы. Она как бы кланялась березе. Березу посадил отец в день рождения сына Кондрата. Сейчас на ее коре, как морщинки, чернели трещины. От корней седой вуалью поднимался мох. «Все мы стареем, — покачал головой Земнов. — Ничто не вечно».

Туман наконец дополз до сада, цепляясь за кусты смородины, потянулся к нижним веткам яблонь, будто молоком облил стволы. На потемневших верхушках бледнел отсвет малинового заката. Сквозь прореженные кроны высоко в небе ярко блестел молодой месяц.

Кондрат поежился, сошел с лестницы. Над деревней стояла тишина. Только внизу подавала голос Ока. Смирная летом и осенью, теперь она бунтовала, на вспененных волнах унося изгороди, срубы, вороха размытого навоза.

От крыльца соседней избы послышался топот ног. Заиграла гармонь. О дощатый пол дробно застучали каблуки.

Кондрат облокотился об изгородь, пригляделся. Притоптывая сапогами, по кругу плыла Варвара. Вслед за ней вприсядку, чудаковато выбрасывая по сторонам, как жерди, ноги, шел Петр Ладиков. Хотя лица парня не было видно, но Кондрат ясно представил, как из-под кепки тракториста выбивался медно-красного цвета клок волос, как на лице его еще ярче вспыхнули конопушки.

«Выкомаривает, что артист, — усмехнулся Кондрат. — А Варвара-то, Варвара!..»

Ему показалось, будто и не было тех двадцати лет, которые разделяли его с Варварой от хороводов.

Она проплыла по кругу еще раз и, обмахнув лицо ладонью, пожаловалась:

— Ой, девки, уморили на старости лет!

Ее окружили, захлопали в ладоши, затормошили.

— Тогда запевай, тетя Варя. Только старинную, редко мы слышим их.

Голос дочери отрезвил Земнова. Все отошло безвозвратно: и веселые вечеринки, и лунные ночи…

— Дай опомниться! — взмолилась Варвара.

И вот ее чистый грудной голос поплыл в вечернем сумраке. Пела она с чувством, словно жаловалась на свое одиночество.