Чем был для Гоголя Пушкин

— Никто не умеет лучше Гоголя подметить всю пошлость русского человека, — не раз говорил он.

В 1833 году Гоголь приступил уже к началу своих "Мертвых душ".

В том же 1833 году Пушкин ездил в Оренбургскую губернию для проверки на месте разработанных им материалов к своей "Истории Пугачевского бунта". Проездом через Нижний Новгород он сделал визит тамошнему губернатору Б. Губернатор принял его очень любезно, сам же не поверил, чтобы цель поездки могла быть чисто научная, и нашел нужным секретно предупредить о том оренбургского генерал-губернатора Перовского. В Оренбурге Пушкин остановился в доме у самого Перовского. Поутру его разбудил громкий хохот. Раскрыв глаза, он увидел перед собою Перовского, который держал в руках какое-то письмо и продолжал хохотать. На вопрос Пушкина, что его так рассмешило, — Перовский прочел ему письмо:

"У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его; но, должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами о Пугачевском бунте; должно быть, ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях. Вы знаете мое к вам расположение; я почел долгом вам посоветовать, чтобы вы были осторожнее…"

Легко представить себе, как потешался теперь сам Пушкин над небывалою ролью, которую приписало ему запуганное ревизиями воображение Б. Ему вспомнился бывший около того же времени другой случай в г. Устюжне (Новгородской губ.), где какой-то самозванный петербургский «ревизор» успел всполошить и обобрать местных чиновников. И вот в голове у него сложился план комедии «Ревизор». Занятый, однако, своими историческими работами, он в течение целых двух лет не удосужился приняться за новую комедию. Тут, в октябре 1835 года, к нему пришло выписанное выше письмо Гоголя, умолявшего дать ему сюжет для комедии, и великодушный поэт отдал ему и этот план свой. В своей авторской исповеди Гоголь прямо заявил, что первая мысль как для "Мертвых душ", так и для «Ревизора» принадлежит Пушкину.

VI

По протекции Пушкина же и Жуковского Гоголю было предоставлено в 1834 году место адъюнкт-профессора в Петербургском университете по кафедре всеобщей истории. Хотя он урывками и занимался историей, особенно родной своей Малороссии, и собирался написать историю средних веков "томов из 8-ми, если не из 9-ти" (как сообщал он Максимовичу), но, при его посредственном образовании, задача оказалась ему не по силам. Только вступительная лекция, которую он, очевидно, вперед сочинил и заучил, вышла образцовая. Начиная уже со второй лекции чтение его было вяло, безжизненно и сбивчиво.

"Но вот, однажды (рассказывает один из его слушателей, Иваницкий) ходим мы по сборной зале и ждем Гоголя. Вдруг входят Пушкин и Жуковский. От швейцара, конечно, они уже знали, что Гоголь еще не приехал, и потому, обратясь к нам, спросили только, в которой аудитории будет читать Гоголь. Мы указали на аудиторию. Пушкин и Жуковский заглянули в нее, но не вошли, а остались в сборной зале. Через четверть часа приехал Гоголь, и мы, вслед за тремя поэтами, вошли в аудиторию и сели по местам. Гоголь взошел на кафедру и вдруг, как говорится, ни с того, ни с другого начал читать взгляд на историю аравитян. Лекция была блестящая, в таком же роде, как и первая. Она вся из слова в слово напечатана в «Арабесках». Видно, что Гоголь знал заранее о намерении поэтов приехать к нему на лекцию и потому приготовился угостить их поэтически… Все следующие лекции Гоголя были очень сухи и скучны: ни одно событие, ни одно лицо историческое не вызвало его на беседу живую и одушевленную. Какими-то сонными глазами смотрел он на прошедшие века и отжившие племена. Без сомнения, ему самому было скучно, и он видел, что скучно и его слушателям. Бывало, приедет, поговорит с полчаса с кафедры, уедет, да уж и не показывается целую неделю и две… Так прошло время до мая. Наступил экзамен. Гоголь приехал, подвязанный черным платком; не знаю уж, зубы у него болели, что ли. Вопросы предлагал бывший ректор Ш. Гоголь сидел в стороне и ни во что не вступался. Мы слышали уж тогда, что он оставляет университет и едет на Кавказ…"

В конце 1835 года Гоголь, действительно, окончательно бросил профессуру.

"Теперь вышел я на свежий воздух (писал он Погодину). Это освежение нужно в жизни, как цветам дождь, как засидевшемуся в кабинете прогулка. Смеяться, смеяться давай теперь побольше. Да здравствует комедия! Одну, наконец, решаюсь давать на театр…"