Четвертый разворот

Было Алеше лет шестнадцать, когда он поехал в Молдавию, в Высокий Дуб, надеясь узнать хоть какие-то подробности о судьбе матери. Ему удалось разыскать старика, который после смерти Клавдии Никитичны (бабушка Алеши умерла сразу же, как ушла ее дочь) переправил Алешу к молдавским партизанам, а те, в свою очередь, отправили его на самолете в Москву, к друзьям Клима.

Старик рассказал.

Через полгода Анна вернулась в Высокий Дуб. Совсем не узнать ее было. Оборванная, худая, вся какая-то издерганная, она еле доплелась до своего домишка, а там… В общем, когда Анна узнала, что Клавдия Никитична померла, а Алешку увезли, она пошла в сарай, отыскала веревку и на той самой балке, на которой ее будто бы хотели повесить полицаи, соорудила петлю.

Кто знает, может и вправду для нее было бы лучше, если бы на этом все и кончилось. Но, видно, не пришло еще ее время. В Высоком Дубе теперь стояла небольшая итальянская часть — ремонтники самолетов. И вот какой-то итальяшка, механик мастерских, увидев в окно, как Анна шмыгнула в сарай, — сразу за ней. Решил, наверное, побаловаться. Открывает двери, а она уже висит, но еще дергается. Перерезал он ножом веревку, снял с ее шеи петлю, поднял Анну на руки и понес в хату.

Анна потом рассказывала: «Очнулась, смотрю, а итальяшка стоит на коленях перед иконой и что-то по-своему лопочет. Молится, наверное, чтоб ожила я…»

Отходил он ее. Когда Анна умылась, причесалась, итальяшка, взглянув на нее, ахнул. Вот это женщина! Всю Италию насквозь пройди — такой не встретишь! Ну и счастье привалило!

Короче говоря, синьор Винченцо Чимино — так звали механика — уже через месяц решил, что Анна Луганова обязательно будет Анной Чимино и никакие ни земные, ни небесные силы ни перед чем его не остановят. Он свое дело сделает.

И сделал.

Уже после Сталинграда на ремонтную базу в Высоком Дубе налетели наши бомбардировщики, сыпанули так, что земля загорелась.

Механик, этот самый Чимино, раньше всех выскочил из мастерских и сломя голову помчался к своей Анне. По-настоящему, наверное, полюбил ее. Кругом ад кромешный, а он бежит и кричит: «Аннина! Аннина!»

Уже перед самой калиткой догнал его осколок. И будто срезал половину ступни на левой ноге. Механик сперва насмерть перепутался, думал, небось, что оторвало всю ногу. А потом посмотрел, успокоился. Анна вскочила — и к нему. А он сидит, улыбается. «Хорошо, — говорит. — Славно. Домой. Неаполь…» Полежал месяца полтора в госпитале — потом выписался, и уехали они. Перед отъездом Анна пришла к старику, попросила:

— Если когда-нибудь вернется мой сын, скажите ему, что во всем перед ним виновата. Перед ним и перед всеми. Прощения не прошу — никто меня не простит. И не надо прощать. Плохо я жила, плохо, наверно, и умру…

Больше ничего не сказала. И больше никто ее в Высоком Дубе никогда не видал.

А потом, лет пять назад, Алеша получил ее первое письмо. Привез его из Италии знакомый пилот и при встрече с Алешей рассказал:

— Мы должны были вылетать из Рима часов в шесть утра. Ночевали в гостинице аэропорта — и в пять уже были на ногах. Выходим из гостиницы, смотрим — сидит на ступеньках старушка, маленькая такая, сухонькая, голова совсем седая. Сидит и дремлет. Я еще подумал, что она тут, на ступеньках, и ночевала. Спрашиваю у штурмана:

— У тебя, случаем, не осталось две-три сотни лир? Дать бы вот этой старушке…

А она вдруг подходит, говорит:

— Спасибо, сынок… Мне ничего не надо… Я только хотела спросить: никто из вас не знает Алексея Луганова, сына советского летчика Клима Луганова? Я об этом у всех русских спрашиваю…

Я даже остолбенел. Вот это, думаю, да-а! Я ведь ничего не знал о твоей матери… Говорю ей:

— Алексея Луганова я знаю. А вы кто же будете, мамаша? Эмигрантка? И откуда вам известен летчик Алексей Луганов?

Черт, лучше бы я не спрашивал об этом!.. До сих пор вижу ее глаза. Ты видал когда-нибудь глаза лошади, которая на скачках сломала хребет и чует теперь, что ее должны пристрелить? Я видал… До самого сердца доходит… Вот такие глаза были и у нее… У меня — ком в горле, у старушки, наверное, тоже. Пошатнулась, чуть не упала — штурман ее успел поддержать.

Старушка спрашивает:

— Алеша — летчик? Как и его отец был? Сын это мой… Вот письмо, прошу вас, передайте Алеше…

И ушла. Штурман заметался, предлагает на полном серьезе:

— Командир, давай ее с собой, а? Наш же человек, мать Алешки Луганова! Провезем как-нибудь, слышишь? Обманем как-нибудь чиновников! Давай, командир!

— Ну, сам понимаешь, Алеша, на такую авантюру я, конечно, пойти не мог. Не дома ведь, в чужой стране. А глаза эти до сих пор помню…

2

Когда я смотрю в глаза Инги, мне кажется, что она становится конченым человеком. Все идет к этому. Ее отрешенность, апатия, полное безразличие ко всему окружающему, черт возьми, у меня опускаются руки от своей беспомощности. Иногда мне хочется по-бабьи реветь от бессилия, а иногда я своими руками готов вытрясти из Инги душу за ее слабоволие, за отсутствие в ней даже признаков каких-то интересов и стремлений.