Четвертый разворот

Что это за мысль бьется и бьется в уголке сознания: «Мы живем на свете для того, чтобы совершенствоваться…» Кто это так сказал? Моцарт, кажется? Живем для того, чтобы совершенствоваться. Значит, мы должны с каждой долей секунды становиться все лучше и лучше? А что такое лучше и что такое хуже? Если я сейчас встану и уйду, совсем уйду, оставив Ингу одну, — это будет хорошо или плохо? Она ведь сама сказала, что я ей не только надоел, но стал даже противен! Вот уйду, и будет легче и ей, и мне… К чертовой матери такую жизнь!

Я знал, что не уйду.

Знал, что легче не будет ни ей, ни мне…

Потому что мы окованы одной цепью — я, Инга и Роман.

Она вдруг обняла меня за шею и притянула мое лицо к себе. И начала неистово целовать мои глаза, лоб, щеки. Я-то, конечно, чувствовал, что в ней прорвалась какая-то особая ко мне нежность или, может быть, родившаяся вот только сейчас благодарность, но все же я был без памяти рад, что все-таки удалось на этот раз не пустить ее в Кедровую падь, удалось заставить думать о чем-то другом. Пускай стоит вот на этой земле, пускай привыкает к той жизни, где Роман есть и Романа нету.

— Алеша, я столько тебе наговорила! — сказала она.

— Много, — согласился я.

— Но ты ведь умный, Алеша! Ты все понимаешь. — Она смотрела на меня восторженно, почти со страхом.

— А разве ты — не умная? И тебе никогда не приходит в голову, что Алеша Луганов — тоже человек? Конечно, на первый взгляд, это может показаться тебе нелепым, но приходится ко всему привыкать…

— Не надо так, Алеша! Разве я не знаю? Я понимаю, как тебе трудно со мной, все понимаю. Но ты не уходи. Не уходи, слышишь? Куда же я без тебя?

Она опять посмотрела на меня с той же настороженностью, но теперь вместо страха я увидел в ее глазах немой вопрос. Она как бы спрашивала: «Ты не уйдешь, правда?»

Я взял ее руку, поцеловал. И сказал:

— Дурная ты, Инга! Разве у меня хватит сил разорвать нашу цепь?

3

А я и сама часто думаю: какой цепью он ко мне прикован? Его можно было бы понять, если бы он питал ко мне какие-то чувства, как к женщине. Но таких чувств у него нет, я это знаю отлично. И несказанно этому рада. Потому что тогда все было бы значительно сложнее. И все было бы значительно хуже. Только однажды мне показалось, будто он потянулся ко мне не так, как обычно. И я испугалась. Очень испугалась. Объяснить себе, почему мысль, что Алеша может полюбить меня, вызвала во мне страх, я была бы не в состоянии, но страх этот возник помимо моей воли, и я долго носила его в себе. Не могла избавиться от него до тех пор, пока не убедилась, что тревоги мои напрасны.

Если бы мне надо было выбирать одного человека из сотни миллионов, я без колебаний выбрала бы Алешу. Но после Романа я никого уже не могла выбирать и готова была молиться, чтобы Алеша всегда оставался рядом со мной, но только как друг. Я не смогла бы, пожалуй, прожить без него и дня, хотя мне часто кажется, что он подавляет мою волю и мешает мне жить так, как я хочу. Ему трудно понять, что в моей жизни самое светлое — это прошлое, которое связано с Романом. Если его у меня отнять, мне незачем будет жить!

Алеша говорит:

— А ты и так не живешь. На минуту вспыхнешь, загоришься — и сразу гаснешь. Не совсем гаснешь, дымок-то виден, но тление — это не жизнь. Влюбилась бы в кого-нибудь, что ли! Хотя бы для стимула…

Примерно то же самое сказал мне однажды и мой коллега, врач Владлен Сергеевич Люпин. Я уже собиралась после работы домой, когда он будто случайно заглянул в мой кабинет и, увидев, что я одна, вошел и сел на кушетку. На нем были отлично сшитый модный костюм, модный галстук, модные, с тупыми носами, туфли. И весь он казался модным — от аккуратно подстриженных черных усиков до обворожительной, чуть сдержанной улыбки, сквозь которую проглядывали великолепные крепкие зубы.

— Вы закончили прием, Инга Павловна? — спросил он, вытаскивая сигарету. — Было что-нибудь интересное?

— Было, — ответила я. — Приходил больной, у которого появились явные признаки помешательства на почве чрезмерной любви к своей собственной персоне. Очень оригинальный тип. Я у него спрашиваю: «На что вы жалуетесь?» — А он: «Понимаете, доктор, страдаю бессонницей. Часами ворочаюсь, все думаю о том, что я достиг полного совершенства, а люди этого не хотят замечать. Не видят ни моего блистательного ума, ни моей исключительности, как индивидуума, ни даже того, как я всегда изящно, со вкусом одет…»

— Что же вы ему предложили? — сдержанно спросил Владлен Сергеевич.

— Слабительное, — коротко ответила я.

И взглянула на Люпина. Рассердится и уйдет? Не понять моего намека он не мог. Потому что ни кто другой, как сам Владлен Сергеевич не раз подчеркивал и свое совершенство, и свой блистательный ум. Это всех раздражало, но Люпин оставался самим собой — он искренне верил в свою «исключительность индивидуума».

— Интересно, — сказал он, закуривая сигарету, — существует ли какая-либо закономерность в том, что красивые женщины обычно злы?