Что-то не так (СИ)

Евгений Сапожинский ЧТО-ТО НЕ ТАК (ВРАЩЕНИЕ)

Я уже привык к тому, что воздух постоянно свеж. И на улице, и в тесной комнате, и в подвале. Можно было, наверно, даже замуровать себя где-нибудь, и все равно воздух проходил бы. Я сказал, что привык? Это произошло совсем недавно, я просто был готов. И даже ждал этого. Но когда — недавно? Несколько дней назад или несколько лет? Иногда кажется, что всего несколько часов назад. Нет, не иногда. Так кажется чаще всего. Почти постоянно гложет ощущение, что время остановилось. День тянется как год. А когда проходит год, ты думаешь, что минули сутки. Где мы? — этот вопрос я задавал себе десять тысяч раз, и ни я, ни мои друзья не находили вразумительного ответа. В Застенье? В каком? В любом Застенье существует минимальный комфорт. Я имею в виду психологический комфорт. А здесь постоянно тревожно. Постоянно не по себе. Хотя, с другой стороны, этот мир вроде бы спокоен и даже гармоничен. Но тягостное чувство беспокойства не покидает никогда. Может быть, мы находимся в самой Стене? И мы — монстры, порожденные ею? Вроде бы так. Но в Стене должно быть значительно хуже. Так я думаю. Возможно, как в лагере смерти. Костя был уже два раза в Стене; возможно, сегодня ему предстоит попасть туда в третий раз. Он не может объяснить ничего, возвращаясь из Стены, но говорит, что там очень жутко. По чьей-то просьбе он ухитрился измерить температуру — она составила около пятисот градусов. Вот только не помню, Цельсия или Кельвина. По-видимому, Кельвина. «Ты думаешь, пятьсот градусов — это страшно? Когда попадаешь туда и держишь в кармане прибор, который показывает „500“ — это выглядит чепухой по сравнению с остальным. Ты просто не чувствуешь температуры. Вообще там нельзя умереть. Там можно только страдать. Это просто ад, понимаешь, самый натуральный, какой-то повседневный ад. Остальное…» — Костя замолкал, начинал хмурить лоб, барабанить пальцами по подлокотнику кресла и больше ничего не мог вымолвить.

Можно сказать, что все осталось на своих местах — если попытаться глядеть реалистично. Да так ли уж здорово все изменилось? Правда, Стена здесь поработала — это несомненно. Люди продолжают жить, только ради чего-то другого. Ради чего? А ради чего жили раньше?

Макс так и решил — пусть все хоть на ушах ходят, но им все равно нужны стихи. Разделяю эту точку зрения лишь отчасти. Знаю, что когда приду домой, он покажет мне новое стихотворение про любовь. Или про сифилис. Хотя сифилиса теперь вроде нет. Но это уже для истории.

Все — вечер, вот что мне еще кажется. Мы — люди вечера. Свежий воздух вечера. Город вечера. Мы — вечер. Бесконечный борхертовский вечер. Мы люди вечера. Глядим друг на друга и интересуемся собой только тогда. Утром и днем нас просто не существует. Утро, день — ничто. А ночью время останавливается, как усталый поезд на запасном пути. Ночь тоже ничто, но другое ничто. День — это смерть, а ночь — летаргический сон. Ночью еще как-то живешь, хотя боишься остаться в комнате один (боишься непонятно чего — просто боишься), все сбиваются в кучу и, сидя в темноте, начинают рассказывать самые пошлые, махровые анекдоты, или предаются бесконечным воспоминаниям; можно выглянуть в окно и, увидев реанимационный свет улиц, подумать, что есть еще какая-то жизнь; можно позвонить друзьям, включить громкую связь и завести какой-нибудь спор, который яйца выеденного не стоит. Так ночью. Чем мы занимаемся днем, я не могу сказать. Мы все куда-то уходим и редко встречаемся друг с другом. А если и встречаемся, то проходим мимо друг друга неузнанные.

Так было. Теперь так и не так.

Еще раньше был «М7». Или «ГТ». Или еще что-нибудь, что не давало сдохнуть со скуки. Никто не скучал и ничего не боялся. Ночи всегда были веселые. Я не припомню такой ночи, которую мы провели бы без смеха. И Час Нуля был нипочем.

Часа Нуля не было. Мы засыпали вповалку. Всю ночь мы веселились: беседовали на обычные, без всякой философии, темы — впрочем, разговоры не были совсем уж легкомысленными; пили вино, слушали музыку… Да нет, не в вине дело, не в музыке. Что-то было не так.

Мы засыпали счастливые, под пение птиц. Мы лежали на полу, смотрели, как светлеет воздух за шторами, и слушали щебетание. И больше ничего не было нужно.

А днем? Днем мы были достаточно оптимистичны, чтобы не думать о наложении рук на себя. Мы хотели жить. И жили. День протекал в предвкушении вечера. А вечер — в предвкушении ночи. Только утро, позднее мерзкое утро было немного жутковатым моментом, когда мы просыпались, все разъезжались по домам, и жизнь приходилось начинать заново. Может быть, в этом было и что-то приятное.

…Тусклое ноябрьское солнце спешило встретиться с горизонтом. Размытый негреющий круг опускался между двумя домами-точками. Похолодало; наверно, не выше двух градусов. Хилые деревья сквера, перед которым я стоял, выглядели черными силуэтами, лишенными деталей. Не сильный, но резкий порыв ветра дохнул прямо в лицо.