Дача на Петергофской дороге

И здесь только всем гостям и Марку Петровичу пришло на память, что у Гаврилы Михайловича была другая дочь замужем и именно за смердовым сыном, как пелось в песне. Недовольный богатою долей приданого, которую Гаврила Михайлович дал за свою дочь, зять его, завистливый и злобный, стал угнетать и тиранить жену, чтоб она вымогала все больше и больше у отца. В полтора года он до того разорил приданные вотчины жены, что Гаврила Михайлович, решившись заменить их другими, принужден был дать крестьянам на другие полтора года льготы, чтобы хотя несколько поправить их. Но когда, и этим недовольный, зять опять направил жену с новыми требованиями, Гаврила Михайлович сказал ей: «Матушка! У меня есть другая дочь, а у тебя сестра, скажи мужу». И муж за этот ответ избил жену и, в отмщение тестю, прервал с ним все сношения и запретил дочери Гаврилы Михайловича видеться с отцом и с сестрою — на двадцать верст ближе не подъезжать к отцовскому дому. И проходил третий год, как дочь не видала отца, Гаврила Михайлович не видел лица любимой дочери! У него родились и умирали внуки, и дед ни одного не благословил из них; ни одним ему не дали порадоваться, он почти не знал, как зовут их. Близорукие соседи и гости, видя, как скрепился могучий старик, и не слыша от него ни пеней, ни жалоб на зятя, ни даже имени дочери, чтоб он часто поминал его, эти близорукие судьи решили, что зять таково прогневал Гаврилу Михайловича, что он, батюшка, и от дочери совсем отступился как есть, то есть избыл ее из памяти вон. А между тем как болело о ней отцовское сердце и как память этой, по-видимому забытой, дочери жива была в глубоком недре родительского чувства Гаврилы Михайловича, это можно было видеть теперь, когда старик опустя руки и с наклоненною головой сидел перед своими гостями и слезы у него капали на черепки разбитой тарелки, лежавшие на его коленях.

— Не отдам, — шептал он, с каждым слогом произносимых далее слов выявляя все больше и больше несокрушимой силы. — Покарал меня господь бог на одной дочери, не отдам другую! Пусть она себе девкой свекует у отца, и уже ни один смердов сын не будет больше величаться да наругаться над моею дочерью! Слышишь, Марк Петрович?

— Слышу. Коли, значит, от одной падали смерть пошла, ужли и соколу не клевать свежего мяса?

— Клюй себе, Марко Петрович, да не у моего гнезда. Я сам с клювом.

— А я молодец с лётом, — сказал Марк Петрович. — Коли вы не отдаете, Гаврила Михайлович, так я украду.

— Что?.. — будто с улыбкою остановил глаза Гаврила Михайлович на Марке Петровиче.

— Я украду Анну Гавриловну, вот что! — решительно проговорил тот.

— Молодец! — сложил на груди руки Гаврила Михайлович. — А после что?

— А после ничего.

— Так я милости вашей покажу, что… Сила! — крикнул Гаврила Михайлович таким голосом, как бы его Комариная Сила находился за полверсты; а он стоял за самым его стулом. — Сюда! — показал головою Гаврила Михайлович, что он хочет говорить на ухо, и пошептал что-то Комариной Силе. Тот, выслушавши, быстро отошел, а Гаврила Михайлович взглядом подозвал к себе запевалу из ряда песенников и тому сказал что-то на ухо.

— Так вот, сударь мой, Марк Петрович, попытка не шутка, а спрос не беда! — говорил повеселевший Гаврила Михайлович.

И Марк Петрович тоже очень весел стал.

— Смелость города берет, — молвил он.

— И кандалы трет, — домолвил Гаврила Михайлович.

Комариная Сила показался перед гостями. В обеих руках он нес большой серебряный поднос, на котором стояла серебряная золоченая стопа, видимо не пустая, а с медом или вином; а далее ее на подносе лежало что-то покрытое белою салфеткой. Когда Комариная Сила приблизился, хор песенников грянул известную застольную песню:

Чара моя
Серебряная,
На золотом блюде
Поставленная!
Кому чару пить?
Кому выпивать?
Пить чарку Марку-свет,
Пить Петровичу…

Комариная Сила стал перед Марком Петровичем, и в то время, как он подносил ему серебряную чару, другой лакей сдернул салфетку, и вместе с чарою на подносе открылся связанный пук розог! А хор песенников, заливаясь, твердил:

На здоровье,
На здоровье —
На здоровьице ему!
      Чтоб головушка не болела,
      А сердечушко не щемило.

Защемило ли сердечушко у Марка Петровича? Но он встал, взял с подноса серебряную стопу в руки, поклонился на обе стороны хозяину и хозяйке, как того требовал долг, и Марк Петрович молодецки осушил стопу; а остаток ее плеснул на тот связанный пук.

— Посла не бьют, не казнят — лаской жалуют, — сказал Марк Петрович, ставя стопу на поднос и бросая Комариной Силе три или четыре золотых. — Спасибо вам, ребята, за величанье! — обратился он к песенникам, и, опустя руку в один карман и в другой, Марк Петрович дважды сыпнул песенникам чистым золотом.

— Теперь милость вашу, ласковый хозяин, благодарим на сладком меде да на приветливом слове, — сказал Марк Петрович.