Даниил Андреев

Вечер. Тьма и дождь. Кто-то помогает мне нести вещи. Я веду Даниила, которому плохо. К пристани надо спускаться вниз по косогору. И прямо посередине этого спуска в темноте под проливным дождем Даниил начинает падать мне на руки, как это бывало, когда он терял сознание от сердечного приступа. Я кричу в темноту: “Помогите! Помогите!” И сразу из этой темноты буквально со всех концов бегут люди, подхватывают Даниила и каким-то образом переправляют нас на теплоход, который тут же отчалил. Я оставляю Даниила, едва пришедшего в себя, внизу, где-то на полу, и иду разыскивать Пирогова. Подхожу к нему и рассказываю: “Я – жена Даниила Леонидовича Андреева, сына Леонида Андреева. Он только что из тюрьмы, я из лагеря. Он очень тяжело болен. Нам надо вернуться в Москву, но у нас нет билетов”. И сейчас же Пирогов дал распоряжение. Кажется, нас поселили в каюте медсестры, которую куда-то перевели»⁶⁷⁴.

В Москву приплыли 12 августа, через день после окончания фестиваля. Встречало их семейство брата. Сын Вадима Александр вспоминал, как впервые увидел дядю на пароходе, подходящем к речному вокзалу: «Поразило внешнее сходство с отцом и возникшее сразу же чувство родства…»

«Органы» с опозданием, но узнали о поездке Вадима Андреева. «К нашей чудной хозяйке тете Лизе явились сотрудники ГБ, – рассказывала Алла Александровна, – и стали расспрашивать:

– У тебя жили москвичи?

– Жили.

– А к ним приезжал кто-нибудь?

– Да, приезжал кто-сь.

– А кто?

– А я нe знаю.

– Ну как не знаешь? Ну как фамилия тех, кто у тебя жил? И кто к ним приезжал?

– Да ня знаю я никаких фамилий. Хороши люди жили, хорош человек приехал, нямножко побыл, уехал, они тоже уехали. А я ня знаю куда. И фамилий ня знаю»⁶⁷⁵.

4. Бездомная осень

Пока они находились в Копанове, пришли бумаги о реабилитации. В справке из Военной коллегии Верховного суда говорилось: «Постановление особого Совещания при МГБ СССР от 30 октября 1948 года и определение Военной коллегии Верховного суда СССР от 17 ноября 1956 года в отношении АНДРЕЕВА Д. Л. отменены и дело прекращено». Начались хождения, добывание справок, чтобы прописаться, добиться жилья. Жить было негде и не на что.

Копановская болезнь даром не прошла. Он сетовал: «Что за мерзость – сердечные приступы с тяжелой рвотой, обмороки (неожиданно, например, в метро), а главное – безобразная ограниченность в движениях»⁶⁷⁶.

Пользоваться гостеприимством родителей жены Андреев хотел как можно реже. Двоюродному брату он так рисовал ситуацию: «Ал<ексан>др Петрович работает большей частью дома, в той же комнате; а у Аллы громоздкая оформительская работа; а мне для работы нужен покой и тишина; а нервы у всех никуда не годятся; а у нас с Юлией Гавр<иловной> были уже инфаркты; <…> а… еще 10 “а”»⁶⁷⁷. Теща, самоотверженно заботясь о дочери и зяте, все же поговаривала: «Избави нас, Боже, от гениев!»

Через неделю, проводив брата, они перебрались в Перловку, на дачу к Смирновым. Здесь он гащивал до войны в странноприимном флигельке с верандой. По словам их сына, с Андреевым дружили не только его родители, но и «бабушка по отцу, урожденная Долматова, и все их друзья и знакомые»⁶⁷⁸, и даже дед, некогда «сочувствовавший эсерам» и любивший книги Леонида Андреева.

У них продолжался «организационный», как Андреев его называл, период, так при жизни и не закончившийся. После прописки нужно хлопотать о компенсациях, о восстановлении пенсии, об инвалидности, о комнате – этим занималась жена. Езда в Москву из Перловки ее выматывала. Постоянной работы у нее не было. Наконец удалось найти – в Медучебиздате, но с заработком более чем скромным – на чай, хлеб и сахар. Удалось получить компенсацию, но сумма оказалась смехотворной. Планы не обнадеживали. Составленный в Копанове сборник «Босиком» – единственная соломинка, за которую он мог ухватиться, чтобы «всплыть на поверхность литературы». Но она казалась «попыткой, заранее обреченной, почти наверняка, на неудачу»⁶⁷⁹. В сборник он включил пятьдесят два стихотворения из разных циклов о природе, главным образом «трубчевские». «Роза Мира», ставшая первоочередным делом, продвигалась медленно, но почти ежедневно.

«Вечером, совершенно уже выдохнувшиеся, коротаем время у лампы, причем жена что-нибудь шьет или вяжет, а я читаю вслух Тагора или Диккенса»⁶⁸⁰, – сообщал он о дачной жизни.

«Должен признаться, вообще, что настроение очень пониженное, депрессия, свойственная маниакально-депрессивн<ому> психозу, началась на этот раз в апреле и до сих пор не поддается преодолению, тем более что внешние обстоятельства мало ему способствуют»⁶⁸¹, – писал он Юрию Пантелееву, после экспертизы отправленному в Потьминский лагерь. Посылая ему деньги, извинялся: «Простите меня, пожалуйста, за микроскопичность денежн<ого> перевода. Как только наладится работа и мы хоть немного вылезем из всех дыр, я с огромной, величайшей радостью постараюсь быть Вам полезен»⁶⁸².