Дела плоти. Интимная жизнь людей Средневековья в пространстве судебной полемики

Однако с особой язвительностью Жерсон отзывался о выкладках Коля, посвященных естественности публичных разговоров об интимной жизни. Рассуждения о том, что невинность ребенка позволяет безнаказанно рассуждать о его половых органах, приводили его в ярость: он полагал подобные воззрения еретическими[85] и предлагал своему коллеге перечитать De nuptiis et concupiscentia Блаженного Августина, дабы осознать, что даже то состояние невинности, в котором пребывали Адам и Ева, не помешало им совершить плотский грех[86].

Еще больше вопросов вызывал у знаменитого теолога пассаж о вульве женщины как о ее святилище, вычитанный «неизвестно в какой Библии». Он предполагал, что текст Священного Писания, которым воспользовался Коль, явно отличался от общепринятого, или же его оппонент просто плохо понял слова св. Луки: «Как предписано в законе Господнем, чтобы всякий младенец мужеского пола, разверзающий ложесна, был посвящен Господу» (Лук. 2: 23)[87]. «Что же в данном случае окажется посвящено Господу?» – вопрошал Жерсон. И сам отвечал на свой вопрос: «Если ты не можешь сказать, это сделаю я: первенец, [родившийся у женщины]»[88].

Яростные атаки Жана Жерсона на поклонников Жана де Мёна положили конец спору о «Романе о Розе», первой крупной литературной дискуссии в европейской истории[89]. Тем не менее, вопросы, которые обсуждали ее участники, были далеко не новыми. Собственно, все они оказались подробнейшим образом рассмотрены уже в трудах Блаженного Августина, которого на протяжении всего Средневековья почитали как наиболее авторитетного автора в вопросах сексуального воспитания[90].

* * *

Для Августина (354–430), переход которого в христианство сопровождался радикальным пересмотром собственного отношения к плотским утехам[91], наиболее естественным состоянием представлялось воздержание. С особым отвращением он относился к самому акту соития, способному низвергнуть мужской разум с высот просветления в пучину низменных страстей[92]. Теолог искренне сожалел, что продолжение человеческого рода невозможно без этих, совершенно животных движений[93], и полагал склонность людей к сексуальному наслаждению прямым следствием грехопадения Адама и Евы[94].

Изначально, писал он в трактате «О граде Божьем» (De civitate Dei), наши прародители были способны полностью подчинять себе свои половые органы, однако после изгнания из Рая они утратили этот контроль, и их порочные инстинкты, вырвавшись на свободу, стали совершенно неуправляемыми[95]. Похоть, которую познали Адам и Ева, – несмотря на то, что собственно соитие, вне всякого сомнения, следовало рассматривать как явление положительное, берущее начало от Бога, – обращала каждый частный акт совокупления во зло, в наказание рода людского, ниспосланное Господом. А потому отныне любой ребенок (за исключением Иисуса Христа) рождался во грехе[96], ибо его родителей побуждала к этому исключительно похоть[97]. И хотя сам брак Августин признавал достойным общественным институтом[98], данное обстоятельство ни в коей мере не означало, что следует публично обсуждать и тем более превозносить плотскую любовь[99]. Напротив, законный союз мужчины и женщины оказывался, с его точки зрения, единственным средством превратить низменное желание в необходимую обязанность[100], ибо рождение потомства отчасти лишало соитие его греховной окраски[101]. (Илл. 3)

Таким образом, любое отклонение от интимных отношений, ограниченных рамками брака, – адюльтер или иная форма сексуальных девиаций – понималось Августином как грех, совершенный «по наущению дьявола»[102]. Исцелить его – подобно тому, как врач исцеляет своих пациентов – способна была, по мнению теолога, лишь истинная вера[103].

Именно такое понимание частной жизни людей, ее положительных и отрицательных сторон, стало доминирующим в эпоху Средневековья. На нем была, в частности, основана вся система церковных пенитенциалиев, предполагавших различные наказания за сексуальные прегрешения. Рассматривая, вслед за Августином, покаяние как своего рода врачевание душ, исповедники основное внимание уделяли описанию «заболевания» и его симптомов, а затем предлагали пути исцеления[104]. В ходе подобных бесед с прихожанами представители церкви не только получали сведения о различных сексуальных отклонениях: в сборниках пенитенциалиев, в проповедях и сочинениях теологов прочно закрепилась медицинская метафора, описывавшая процесс признания греха и его искупления[105].