Девчонки, я приехал!

Она не плакала, когда хоронила отца, не плакала, когда грузовик навсегда увозил её из прежней, прекрасной жизни в новую — неустроенную и холодную.

Она не заплачет.

Горячая крупная слеза, одна-единственная, капнула на руку и покатилась, оставляя за собой мокрую сверкающую дорожку.

Девчонка играла о том, как с фронта вернулась мама, а Надинька её не узнала. О том, как рыдала от счастья Агаша и как примчался отец, «пробив» себе командировку в Москву. И о том, как мама смотрела на него и как они целовались и обнимали Надиньку.

Ещё девчонка играла о том, как Надинька любит Серёжу и как ей важно повести его в рощу, которая рядом с дачей, и показать старое поваленное дерево и большой пень. Да-да, пень!.. Это место мама с папой называли «Три медведя», и там рядом была поляна, всегда красная от земляники. Надинька с мамой собирали землянику, а отец притаскивал из дома пледы, самовар и корзину с пирогами, и «три медведя» пировали прямо в роще!

И ещё что-то хорошее играла девчонка, что-то доброе и ласковое, может быть, про ирисы и нарциссы, которые мама очень любила, или про круглого толстого щенка с жёлтым младенческим пузом, которого отец принёс маме в подарок ещё до войны, или про купание в Москве-реке и летний полдень, — Надинька уже не могла разобрать как следует, потому что изо всех сил сдерживалась, чтоб не заплакать.

Она вся сосредоточилась на борьбе с собой и больше не слушала.

…И хорошо! Потому что невыносимо, невозможно слушать, как девчонка на сцене играет на рояле всю прошлую прекрасную жизнь, которой больше никогда не будет…

Аплодировали оглушительно, долго, а тот самый военный даже крикнул «браво», что в консерватории было не принято и считалось не слишком приличным.

Величественная старуха Гнесина посмотрела на него с весёлым удивлением, и военный крикнул ещё раз.

Девчонка на сцене стала вся красная, как помидор, неловко кланялась, как журавль, болтались её косицы.

На сцену выбежала маленькая полная дама в сверкающем чёрном концертном платье, взяла девчонку за руку, притянула к себе, словно стараясь укрыть, защитить и потащила прочь.

— Тамара Ильинична! Одну минуточку! — роскошным баритоном провозгласил ведущий. Дама остановилась возле самого выхода со сцены. Ещё шаг, и они с девчонкой укрылись бы от оваций!

— Тамара Ильинична Икрянникова, — представил ведущий и первым зааплодировал. Зал подхватил с новой силой. — Педагог, профессор Московской консерватории!

Маленькая дама весело кланялась и всё пыталась утащить ученицу со сцены.

— Вот бы на мастер-класс к Икрянниковой, — проговорил Марк с восторгом. — Вот это сила!.. Но к ней не попасть.

— Почему?

— Все хотят к ней. А у неё сердце.

Григом заканчивалось первое отделение, и Надинька с Миррой решили «пройтись», хотя вылезти с тех мест, где они сидели, было непросто.

Марку очень хотелось, чтоб девицы остались сидеть, никуда бы не ходили, беспокойство не отпускало его всё первое отделение. А что, если они зайдут в буфет, а у него всего пятьдесят рублей?!

Какой позор, можно даже сказать, крах ожидает его!..

Но девушки в буфет не пошли.

Надинька взяла Мирру под ручку, и они сделали круг по фойе. Марк тащился за ними, словно катерок за буксиром.

— Нет, что ни говори, а музыку я совсем не так люблю, как драматическое искусство, — говорила Мирра, и глаза у неё блестели. — Вот «Вечно живые», помнишь, зимой, после сессии?

— Ну, конечно, помню!

— Вот там всё! И всё про наше поколение! А как они играли?! Особенно… высокий такой парнишка! Ещё имя у него модное!

— Олег? Ефремов?

— Кажется, да. Я несколько ночей потом не спала! Вы видели, Марк? — Она слегка обернулась и улыбнулась ободряюще, словно приглашая его к чему-то.

— Что вы, Мирра, на этот спектакль не попасть.

— А вы попробуйте, — сказала Мирра. — Это просто необходимо видеть!..

— Зачем меня учили музыке? — спросила Надинька. — Я никогда не смогу так, как эта девчонка.

— Вы тоже прекрасно играете, — вырвалось у Марка.

— Бросьте, — сказала Надинька. — Что вы!

И вдруг остановилась и дёрнула Мирру за руку.

Навстречу им в толпе двигались две женщины, постарше и помоложе, удивительно похожие друг на друга. Старшая была в шляпке с пёрышком, и младшая в шляпке, но без пёрышка. У старшей на шее сверкал крупный красный камень, и точно такой же, только вдвое меньше, — у младшей. Ридикюль у старшей был чёрный, лаковый, а у младшей коричневый, замшевый.

— Ты что, Надинька?

— Подождите меня, я сейчас!

Надинька вытащила руку, протиснулась и остановила парочку.

— Здравствуйте, — выпалила она. — Руфина Терентьевна?

Старшая сделала такое удивлённое лицо, как будто с ней вдруг заговорила одна из скульптур.

— Здравствуйте, — прогудела она в ответ. — Только я не могу вас припомнить.

— Я Надежда Кольцова, — выпалила Надинька. — Дочь Павла Егоровича Кольцова! Вы въехали в нашу дачу!

Удивление на лице дамы сменилось неудовольствием.

— Ах, вот что, — пробормотала она. — Ну так что же… Это моя дочь, Зинуша. Зинуша, это… н-да. Ну, я думаю, пора в зал, скоро второе отделение.

— Руфина Терентьевна, — волнуясь, заговорила Надинька, — а что, на даче вы не бываете?..