Для базы

Не умеет дьякон, не привык думать, зато с юности полно сердце волнений: От спелой нивы, от облачных в небе барашков, от белой змеистой дороги, по которой ходили, бывало, в Ордынок, от молитвы иной, от своего служения дьяконского, - как препояшется орарем под нехитрое пенье всем миром молитвы господней...

И теперь чаще мнится Мардарию: не пустой он обряд совершает, а благодатно препоясался в путь, как посланец высшей воли, возвестить ее людям.

А какой воли и что именно возвестить - и не знает дьякон. Но крепко вошло в него новое: найти надо, за что сложить можно б душу, чем сан оправдать. Но и страх с этим новым: прилично ли ему, духовному лицу иметь хотя бы мечтательное участие в общей революции?

Прилично-ли даже желать в своем ведомстве перемен?

Летели, дни, и наступили времена, когда сроки обыкновенных счислений уже так сгустились, что иной день человек проживал годы, а годы шли за столетие той медленной неухабистой жизни, что прозывалась "культурной".

Как рыбе из моря на суше один конец: либо научиться дышать по иному, либо пропасть, - так и человеку в эти годы: либо гони себя в рост на курьерских, либо оседай, иди плесенью...

И вот окончились гражданские войны, не стало фронтов, пошло устроенье домашнее.

Встрепенулся дьякон при "изъятии ценностей" и при слухах о новом церковном движении. - А, может, оно - вот то самое, что он ждет, не умея назвать! Оправдание сана его в чине ангельском?

Денно и нощно - в мечтах Мардарий: как бы ему да в столицу попасть? И вдруг перст судьбы: письмо оттуда от шурина. Овдовел, бездетен, дьяконицу-сестру зовет с мужем и ребятами: вместе легче продержимся.

Дьяконица брата любила, и покорная, своей воли нет - Мардарий ей закон. А Мардарий одно: перст это, перст!

И попали из своей Дубовой Луки да в столицу. Дьякон в тихом приходе устроился, не в центре, конечно, но и не совсем на окраине. Да беда: новый перст судьбы, на этот раз не обольщающий, а как бы "первое предупреждение" дальнейших бед. Шурин тиф прихватил, поболел и помер. Осталась квартирка, а половины доходов ищи. Спекуляцией шурин накручивал - валютчиком. А тут дьяконица родила. Самой кормить нету силы, а коровьему молоку здесь возможно поверить,

когда сам корову подоишь. В таком роде и было: первые месяцы дьякон дважды в неделю к чухонке за город ездил, бетоны возил, за них чухонка в обмен то лампу, то зеркало.

Проглотила к полугодию дьяконова пеленашка почитай всю обстановку, и отдав за бетоны ломберный с зеленым верхом, дьякон решил перевести дитя на сгущенное.

А за сгущенное - денежки! Да болеть пошли и дьяконица и ребята. Сразу все без подметок, и дрова... топились, топились - ан нет больше дров!

Приход дьякона бедный, из "мертвой церкви", а тут - "совместное выступление" и мода на "живцов". Еще бы не мода? Один среди церкви служит, другой с органом, третий с женщиной вместо дьякона. Тот стихи Блока между ектеньями с телодвижением говорит. А еще на отлете и такая община завелась, что не то студента, не то курсисточку-медичку всем миром поставили, да без образов, с одними лишь портретами русских классиков, всенощное бдение правят. А из углов у них висят желтым языком вниз огромные как колокола, белые лилии из бумаги папиросной.

Взорвалась твердость прихода, вот-вот все рассыплется.

Дома Мардарию дьяконица душу мотает. К ней соседка Марфа Степановна с вычислением приходила: - все проценты в сгущенном молоке совсем не молочные, а из чего-то бог знает из чего. Без чухонки дитя пропадет. А чухонке дать что ж? Старшенькие - первая ступень - окончательно без башмаков. Дьяконица себе к летним туфлям пришила рукава старой шубы, не ноги у нее - трубы самоварные, ночью только и выйти.

Ну что, спрашивается, дьякону Мардарию делать? К пану Ступаковичу поступить?

Пан Ступакович давно, как бес, вокруг дьякона ходит, к себе, в "кафе-Козерог" нумера петь зовет. Губа не дура у пана Ступаковича, и расчет его без просчета. Дьякона и дьячки отощали, голоса у многих не хуже, чем у вольных артистов, а по духовному положению своему возьмутся за дело сходнее. Особливо из "мертвых", так как мода сейчас на "живцов".

Вот и пошел с дозором пан Ступакович по церквам, отмечает в блокноте хорошие голоса. Знакомится деликатно, и предложение выступать в "номерах" с частушкой, с характерной песней "лапотник", словом, по сезону - с чем придется.

- Гонорар разовый, без заминки, одно условие не опаздывать. Дело живое проточное: посетитель, особливо подвыпивши, обожает быстроту и коловращение.

Голос у дьякона Мардария, записал в блокнот Ступакович, - tenor di grazia, а как при знакомстве узнал, что в селе своей песней славился - ну как клещ.

Пан Ступакович не отстает, дьяконица с бетонами пристает - как удержаться Мардарию?

- При моем сане зазорно, ряса на мне!

- Вы не в рясе будете петь, - говорит Ступакович. - Вы рясу в общей уборной на гвоздь повесите, а с чего ряса на гвоздю спаскудится? - никак. Вы петь будете в самом наиладнейшем лапотном уборе, и заметьте себе: плисовые шаровары - досконально прежняя роскошь.