Добровольцем в штрафбат

Елизавета Андреевна поглядывала в зеленоватые, с лукавинкой каких-то далеких воспоминаний глаза Дарьи и пожимала плечами. Она часто саму себя терзала таким же интересом. Но все без толку, мучительно впустую. Дарья обращалась веселым голосом, вероятно, не хотела нагонять печаль на мать давнишнего полюбовника. Его судьбой любопытствовала охотливо, но без будущего своекорыстия. Дарья нынче была мужняя жена, была брюхата; от нее откатились в равнодушие былого все испытанные приключения, вся шалая любовь.

В разговор вмешивался Максим:

— Дак ежели б ему плен, дак тоже б сообщили. Да и с плену-то отпускают. Карантин, говорят, пройдут и отпускают… Погодите, и Федька придет.

Кто вернулся, те не с-под Берлину. Они ближе воевали. Дослуживать ему досталось. — Максим уже давно смирился со своим подвязанным рукавом, безревностно относился к Дарьиному прошлому и в Федоре не видел никакой для себя угрозы. — Войне-то конец, а службе нет. Охрана постов, за вооружением уход. Куды от этого в армии денешься? Служит где-то Федька. Погоны донашивает. Сапоги добивает.

Толковым речам Максима, познавшего службу, Елизавете Андреевне хотелось довериться безоглядно. Пока он рассуждал, так оно и выходило. На каждый его довод она согласительно кивала головой. Но вскоре неразрешимые вопросы опять заслоняли частоколом весь Максимов расклад. «Пошто на побывку не пустят, коли дослуживать ему срок? А вдруг ему тюрьму опять досиживать? Обманули, может, с прощением? Да, поди, война-то все еще идет? Только главная кончилась. Про Японью, сказывают, в газетах-то пишут?» А в центре всего недоумения — главная мука: «Пошто никакой весточки от Федора нету?» С большим беспокойством оставалась Елизавета Андреевна, когда глядела вслед уходящим Дарье и Максиму, людям теперь спаренным, определившимся и счастливым.

Проходил очередной день. Проходила неделя. За ней набегали другие вторники и четверги. Нету от Фединьки никакого известия. Но нету — слава тебе Господи! — и смертного извещения.

«Вдруг до Ольги весточку слал?» — загоралась напрасной прикидкой Елизавета Андреевна, разгибая спину от прополки огородной гряды. Решалась сию минуту идти к Ольге. Но на краю огорода, остуженная простым резоном, возвращалась к прополке. Случись бы весточка Ольге, Ольга бы сама к ней примчалась! Ольга ведь теперь для нее не чужая! У Федора с Ольгой (об этом уже все раменские знали) заново любовь началась. Да, может, и не прерывалась. Ольга для нее уж названая сноха! Уж вполовину родня! Ох, лишь бы не сглазить!

— Жарища-то стоит, — говорила Елизавета Андреевна, повстречав на краю села Ольгу. — Ходила вот за вересом, упрела вся. Солнце-то так и жмет.

— Кажись, сухо кругом. Болотины пересохли. А комаров в лесу тьма. Вчера вечером с выпаса лесом пошла — думала, сожрут. Все лицо облепили, — поддерживала пустяшный разговор Ольга.

Однако за обыденностью слов, за каждым вздохом и взглядом, за каждым движением — у обеих одно-единственное: Федор! Где он? Пошто не пишет? Пошто нейдет? Ни Елизавета Андреевна, ни Ольга заговорить между собой о Федоре не смели и свято берегли этот запрет. Словно обоюдно условились: как даст о себе знать, тут и наговорятся о нем в полную сласть.

— Ягоднику на вырубке цветет много. Земляника должна пойти, — отвлеченно продолжала Ольга.

— Лишь бы не посохла на жаре-то, — говорила Елизавета Андреевна.

Сказанные слова тут же забывались. Обе чувствовали нестерпимое желание обернуться туда, где лес и ближняя вырубка, где возле леса на угор поднимается дорога. Эта дорога лежит к Вятке-реке, к пристани, куда прибывает паром с другого берега, а от того берега городская дорога ведет к вокзалу, от вокзала стальное бесконечье рельсов, по которым возвращаться Федору к родному дому.

Расставшись, Елизавета Андреевна и Ольга украдкой поглядывали, как бы опасаясь собственной открытости в ожиданиях, на белеющую на угоре дорогу: вдруг, на счастье-то, — человек в гимнастерке-

После встреч с Ольгой Елизавета Андреевна подолгу сидела в избе на лавке, опустив руки на подол. Не могла ничем заниматься. Не было никакой важности и смысла в домашних делах. В окошко уже несколько недель молчаливо светило разлучительное лето.

8

До Дня Победы Ольге проще думалось о Федоре. Она покорнее и тверже принимала трагедии времени. И если Федору суждено быть убитому — значит, это рок Ни слезы, ни причитания не сберегут. Но теперь, теперь-то! — в мирную пору, — когда за всех родных и знакомых уже подняты или поминальные, или заздравные чаши, когда раменские парни, которые остались на службе, присылали с этой службы свои фотокарточки, — теперь с маетой неведения проходил каждый Ольгин день. В безвестности Федора было что-то странное, закрытое для простого понимания. Да что ж с ним такое? Где он? Ни на одно письмо не откликнулся. Как в воду канул.