Дочь часовых дел мастера

Решив продемонстрировать максимум эффективности, Элоди провела весь день за каталогизацией вещей из потерянной архивной коробки. Чем скорее они обретут свои места и ярлычки, тем лучше.

Начала она с того, что ввела в базу данных фамилию «Рэдклифф» и очень удивилась, получив аж два результата. Дело в том, что, когда Элоди пришла сюда десять лет назад, ее первым заданием было перенести материалы с рукописных карточек в компьютер; она гордилась своей почти фотографической памятью на лица и людей, имевших отношение к Джеймсу Стрэттону, и не припоминала, чтобы фамилия Рэдклифф встречалась ей в связи с ним.

Охваченная любопытством, она сходила в хранилище, нашла там указанные компьютером документы и вернулась с ними за стол. Первым оказалось письмо от 1861 года, написанное Джеймсом Стрэттоном торговцу произведениями искусства Джону Хэверстоку, с приглашением отобедать на следующей неделе. В заключительном абзаце Стрэттон выражал желание «узнать, что вам известно о художнике, чье имя я открыл для себя совсем недавно, – Эдварде Рэдклиффе. Я слышал, что он обладает большим талантом, но, получив возможность бегло ознакомиться с образцами его творчества, я пришел к выводу, что этот самый „талант“, по крайней мере отчасти, состоит в том, чтобы очаровывать позирующих ему прелестных девушек, заставляя их открывать его взгляду и кисти более, чем они осмелились бы сделать при иных обстоятельствах, – разумеется, во имя искусства».

Насколько помнила Элоди, у Джеймса Стрэттона не было ни одной картины Рэдклиффа (тут она сделала пометку: «проверить позже»); значит, несмотря на интерес к художнику, он так и не решился купить ни одного из его полотен.

Второе упоминание имени Рэдклиффа нашлось в более поздней дневниковой записи, сделанной Стрэттоном в 1867 году. Описание событий дня заканчивалось следующим сообщением:

«Вечером заходил художник, Рэдклифф. Явился неожиданно, час был очень поздний. Признаться, я задремал у камина с книгой в руках, когда меня разбудил стук дверного молотка; Мейбл уже легла, и мне пришлось позвонить, чтобы разбудить бедняжку и попросить ее принести угощение. Однако я зря не дал поспать бедной, уставшей девушке: Рэдклифф к еде даже не притронулся. Вместо того чтобы сесть за стол и воздать должное ужину, он забегал взад-вперед по ковру перед камином, и остановить его не было никакой возможности. Он был похож на загнанного зверя: глаза смотрели дико, длинные волосы были растрепаны, поскольку он то и дело зарывался в них своими тонкими, бледными пальцами. От него исходила болезненная энергия, как от одержимого. Вышагивая, он бормотал что-то малопонятное насчет проклятий и судьбы, – все это было очень печально видеть и слышать, а одна сказанная им фраза встревожила меня особенно. Я лучше других знаю, что именно он потерял, но видеть его горе непереносимо; глядя на него, понимаешь, что с человеком восприимчивым делает разбитое сердце. Признаться, слухи о его бедственном положении уже доходили до меня, но я не поверил бы им, если бы не увидел все своими глазами. Я решил сделать для него все, что смогу, и, если это поможет ему снова обрести себя, справедливость будет восстановлена, хотя бы отчасти. Я просил его остаться, уверял, что приготовить для него комнату на ночь будет совсем не сложно, но он отказался. Вместо этого он попросил меня принять на хранение кое-что из его личных вещей, и, конечно, я не мог ему отказать. Он так долго не решался обратиться ко мне с этой просьбой, что я понял – он шел ко мне за другим; эта мысль посетила его внезапно. Он оставил мне кожаную сумку, пустую, не считая альбома с набросками внутри. Я никогда бы не предал его доверия и не заглянул внутрь, но он сам показал мне содержимое. Несчастный заставил меня поклясться, что я сохраню и сумку, и альбом в надежном месте. Я не стал допытываться, кто может покуситься на сохранность этих вещей, а на мой вопрос, когда следует ожидать его возвращения, он не ответил. Только взглянул на меня печально, поблагодарил за ужин, к которому не притронулся, и ушел. Но ощущение его страдальческого присутствия долго не оставляло меня; не оставляет и сейчас, когда я сижу у камина, в котором умирает огонь, и пишу эти строки».

Изложенная в дневнике картина страдания была так убедительна, что Элоди тоже ощутила «страдальческое присутствие» и продолжала чувствовать его еще какое-то время. Итак, дневник прояснил, как вещи Эдварда Рэдклиффа оказались у Джеймса Стрэттона. Непонятным оставалось другое – как за шесть лет Рэдклифф сошелся со Стрэттоном настолько близко, что среди ночи пришел в его дом, одержимый своими внутренними демонами, и почему именно Стрэттону он отвел роль хранителя сумки и альбома. Элоди сделала еще одну заметку: перепроверить архивы друзей и помощников Стрэттона в поисках любых упоминаний о Рэдклиффе.