Джордж Оруэлл (Эрик Блэр). Жизнь, труд, время. 2014

В то же время довольно скоро Блэр стяжал себе репутацию чужака, так как не шел на сближение с другими выходцами из Европы, не проводил с ними вечера за кружкой пива или стаканом виски, что сопровождалось пустопорожними разговорами; лишь изредка посещал имперский клуб, да и там вел себя более чем сдержанно -во всяком случае больше одной-двух порций виски себе не позволял. Во время этих достаточно скромных выпивок все же развязывались языки, и Блэр отчасти с удивлением, но и с некоторым уважением слушал, сам частично разделяяя эти мысли и чувства, размышления своих сверстников о том, что они являются «потерянным поколением» и что они пропустили «великую войну», где могли достойно проявить себя. Те, кто был старше, смотрели на них свысока. Оруэлл писал позже, что они «чувствовали себя неполноценными людьми»: «Я провел 1922-27-е годы в основном среди людей немного старше меня, которые были на войне. Они говорили о ней постоянно, с ужасом, конечно, но вместе с тем с постоянно росшим чувством ностальгии»¹⁴⁰.

После подготовительной службы в крупном городе помощника суперинтенданта Блэра стали переводить из одного крохотного местечка в джунглях в другое, начиная с поселка Мьяунгмья в дельте главной бирманской реки Иравади. Здесь он столкнулся и с физическими трудностями провинциальной жизни в нищей колонии - комарами, ядовитыми пресмыкающимися, незнакомыми ядовитыми растениями, само прикосновение к которым могло причинить тяжкую боль, опухоль, мучительный зуд, если не отравление. Но главное, он увидел воочию произвол местных колониальных властей, которые бесцеремонно вершили суд и расправу, несмотря на официальное требование Лондона о минимальном вмешательстве в местные привычки.

Из Бирмы Эрик стал писать нежные письма Джасинте Баддиком. Но, видно, он не смог разобраться в характере своей подруги, с которой встречался раньше лишь изредка. Ей явно не нравился тон его «жалобных» писем. Через много лет Джасинта вспоминала: «Я не думаю, что, когда Эрик отправлялся туда, он понимал, как сильно он будет все это ненавидеть после того, как там окажется. Я, на самом деле, не знаю, почему он так сильно все это ненавидел... Он считал, что все совершенно ужасно»¹⁴¹.

«Ты никогда не смогла бы понять, как здесь ужасно, -в подтверждение сказанному писал Блэр Джасинте, - ведь ты не была здесь». Девушка на письма Блэра отвечать перестала. С прекращением переписки заглохли и их отношения. Через много лет Эрик писал возлюбленной своей юности: «Ты была такой нежной девушкой... Но ты не была нежной, когда оставила меня в Бирме без каких-либо надежд»¹⁴².

В своих воспоминаниях Д. Баддиком не объясняет причин, по которым ее отношения с Эриком Блэром прекратились: «Это произошло как-то само собой, без всякого сознательного намерения. Прежде чем я собралась написать, письма куда-то подевались, а я не могла вспомнить адреса»¹⁴³. Накануне отъезда в Бирму 18-летний Эрик пытался вступить с девушкой в интимную связь. Но у них ничего не получилось. Может быть, именно это и привело к охлаждению отношений¹⁴⁴. В любом случае девушке явно не улыбалась перспектива ожидать своего возлюбленного пять лет, пока он получит первый отпуск, а затем после свадьбы отправиться с ним в дальнюю, отсталую и заброшенную колонию в качестве жены полицейского офицера средней руки.

Джасинта и Эрик расстались навсегда. Они больше не виделись, и Джасинта понятия не имела, что ставший известным в 30-е и знаменитым в 40-е годы писатель Оруэлл и есть ее юный возлюбленный. Только случайно в 1949 году, незадолго до его кончины, почти 50-летняя дама и посредственная поэтесса узнала о том, кем стал теперь Эрик Блэр и обменялась с ним несколькими теплыми письмами.

Позже Оруэлл вспоминал, как служба в колониальной полиции буквально заставила его возненавидеть и саму службу, и колониальные порядки, и государственные бюрократические институты. «У меня возникло неописуемое презрение ко всей машине так называемой юстиции... Сами бирманы на самом деле никогда не понимали нашу юриспруденцию. Вор, которого мы сажали в тюрьму, отнюдь не думал о себе как о справедливо наказанном преступнике, а представлял себя жертвой завоевателей-чуже-земцев. То, как с ним поступили, было только проявлением произвольной бессмысленной жестокости. Его лицо за плотными деревянными бревнами временного заключения и за железной решеткой тюрьмы ясно свидетельствовало об этом. И, к сожалению, я не был подготовлен к тому, чтобы чувствовать себя безразличным к выражению этого человеческого лица»¹⁴⁵.