Еще в полях белеет снег...

Люта была старуха в работе.

Привстав на носки, сделавшись совсем тонкими, похожими на неправдоподобно изысканные силуэты из модных журналов, помавали округленными руками и лучиками ног лаборантки, ткачихи, троллейбусные контролерши, и они же шеренгой балетных див порхали в ломкой дали зеркала, а их туманные отражения в оконном стекле наплывали на заводские дымы, летящие вдоль кромки заката, на цветные квадраты окон больших и маленьких, деревянных, кирпичных и блочных домов и словно скользили над городом, где эти девчонки работали и жили.

Потом пошла своим чередом тренировка: «Прогиб, прогиб, и — мах! Подбородок выше, ну, улыбку, на бревно не смотреть — на меня! Самохина, смелее. Светлана, соберись, разбег энергичней, ну, пошла! Самохина, смелее. Жидкова, Валечка, а если через «не могу»? Самохина, что же ты, ну иди, еще раз объяснить?»

И Антон все уже забыл, увлекся, и только иногда, когда к снаряду выходила Эля, он ловил себя на том, что робеет к ней при всех прикасаться, боится страховать. И тогда его быстро кололи удивленно-злые, прозрачные, как крыжовник на солнце, глаза.

Эля ждала его за углом. Прохаживалась, стуча по ноге спортивной сумкой, вертя длинной шейкой, казавшейся еще длиннее оттого, что ворот тренировочной рубашки был поднят до самого подбородка.

— Тош, сведи меня куда-нибудь. У тебя деньги есть?

Пошли в шашлычную. Здесь было парно и гулко, словно в бане. Подплыла, перекатывая могучие бедра, сонная официантка, встряхнув, перевернула скатерть, ставшую от этой процедуры еще грязнее.

— Что для вас?

— Тош, — жалобно сказала Эля, — слушай, возьми мне какой-нибудь суп. Целый день не лопала.

Официантка презрительно подняла розовые бугорки, служившие ей бровями.

— Девушка, поздно для супов.

— Пожалуйста, — настоятельно и умоляюще произнес Антон.

— Спрошу на кухне, — вздохнула официантка.

Еще заказали шашлык и бутылку вина с непонятным названием. Спросили официантку, хорошее ли оно, и та пренебрежительно бросила: «Не знаю, попробуйте». Изо всех вин в меню это было самым дешевым.

Гремя ложкой, Эля размешивала густую, щедро наперченную жижу. Антон разлил по фужерам вино.

— Ну…

— Погоди. Слушай.

Эля положила свои руки на его. Пальцы ее были прохладные и крепкие.

— Я тебя люблю, — сказала она медленно и раздельно. — Что бы ни случилось.

Чувствуя сладковатую, унизительную близость слез, Антон торопливо зажевал набитым ртом.

— Ну и ладно. И хорошо. И хватит об этом. Ешь.

— Тош… — она подняла руку, словно в классе на уроке. — И еще. Можно?

— Валяй, — крепясь, разрешил Антон.

— Я ни-ичего не боюсь. Понял? Ни-ичего. Хрипела магнитофонная Шульженко.

3

— … Но позвольте вас спросить, на основании каких данных вы обвинили Туринцева в аморальном поведении? У нас в клубе таких данных нет. Вы меня извините, но то, о чем вы здесь говорили, попахивает сплетнями. Кто-то что-то сказал, показалось, понимаете, и так далее… Это не доказательство. Нехорошо для представителей советской печати. Не на это вас нацеливают. Здесь товарищи правильно говорили — у нас есть за что бросить упрек Туринцеву. Да, был факт, когда он сорвал нам показательное выступление. И о грубости его имеются сигналы. И мы за это его по головке не погладим. Мы строго взыщем. Но давайте называть вещи своими именами. То, что написано в журнале, является от начала до конца выдумкой. И мы вам в редакцию пришлем соответствующий документ. И не только в редакцию. Пусть где надо разберутся, кто позволяет отдельным недобросовестным корреспондентам заниматься сплетнями на страницах советской печати. У меня все. Больше никто не хочет?

У Анны Семеновны пылали щеки и уши. Она изо всех сил вдавила руки в колени, но не чувствовала ни тех, ни других. Каким же ненавистным и противным казался ей этот Туринцев, толстогубый мальчишка с нестриженой шеей! Председатель смотрел на нее такими круглыми и светлыми, без выражения, глазами, словно они оба были вставными. И члены совета, молодые и пожилые, мужчины и женщины, которые так вежливо, даже чуточку искательно, здесь ее встретили, сейчас представлялись ей всего лишь двумя линиями чужих и злых глаз. Анна Семеновна готова была убежать и вдосталь нареветься за дверью. Но так она могла поступить, если бы была просто Анной Семеновной, а не представителем журнала, с редакционным удостоверением в сумочке и блокнотом на столе, блокнотом, в котором она не сделала ни одной записи. Она не думала о том, правда или ложь то, что здесь говорилось. Просто она, ужасаясь, представляла себе, что завтра утром ей придется, как всегда, ехать на работу, разменивать в кассе метро рубль, торопясь, бежать по улице, здороваться с сослуживцами и, открыв черную кожаную дверь с потресканной табличкой «Главный редактор», говорить… Что?

Гремя стульями, на ходу переговариваясь о чем-то постороннем и даже (даже!) веселом, члены совета проходили мимо нее, словно ее вообще и не было. Решившись, она быстро подошла к председателю, который, тоже уже о ней забыв, подписывал какие-то бумаги.

— Скажите…

Он посмотрел на нее, будто в первый раз видел.