Фанни Каплан

– Главное, не ждите повода, товарищи. Расширьте насколько возможно антибуржуазный террор. Индивидуальные покушения на представителей власти, на фабрикантов, банкиров, капиталистов. Не за какие-либо их провинности или действия, а просто за принадлежность к классу эксплуататоров. Террор безмотивный, всеобъемлющий! Я и мои товарищи, к примеру, ставим целью превратить Белосток во вторую Парижскую коммуну. Чтоб земля горела под ногами паразитов всех мастей… Давайте споем, друзья, – обходит стол. Нашу, «Варшавянку», а? – обнимает за плечи Гарского… – Вихри враждебные веют над нами, – запевает вполголоса.– Темные силы нас злобно гнетут…

– В бой роковой мы вступили с врагами, – подхватило несколько голосов.

– Тише, товарищи! С улицы слышно…

– … Нас еще судьбы безвестные ждут, – звучит слаженно, горячо… – Но мы поднимем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело, знамя великой борьбы всех народов за лучший мир, за святую свободу…

– Расходимся! По одному..

Председательствующий машет рукой.

– О новой встрече оповестим. Внимательней на улице, товарищи…

– Как тебе Стрига?

– Лапидус? Я не слушал, Виктор.

– Что так?

– Настроение не то. Давай зайдем куда-нибудь, посидим.

Члены житомирской боевой ячейки анархистов Кирилл Илларионов и Виктор Гарский идут вдоль сонных домишек окраины.

Над Житомиром звездная ночь, запах цветущих акаций из палисадников. Они переходят по шаткому мостку через канаву, подходят к шинку под соломенной крышей. Оглядываются прежде чем шагнуть за порог.

В убогом помещении – духота, коптит на прилавке керосиновая лампа. Посетителей – трое мастеровых за столиком в дальнем углу. Размахивают друг перед дружкой стаканами, шумно о чем-то спорят.

– Милости просим! – бежит навстречу шинкарь. – Давно не захаживали. Сюда, пожалуйста…

Трет полотенцем столешницу, подвигает табуретки.

– Что пить будем? Медовушку очень рекомендую. Только-только забродила, шампанского не надо.

– Давай медовушку. И сушек соленых.

– Момент!..

– Об чем тоска-кручина? – Гарский иронично смотрит на приятеля. – Случилось что?

– Случилось.

– Втюрился, никак? Оставь, Кирилл. Для таких дел заведение мадам Быстровой существует. Барышни на любой вкус. И светленькие и темненькие.

Илларионов угрюм, сосредоточен.

– Давай выпьем, – разливает в стаканы из глиняного жбана.

Чокнувшись, они пьют сладковато-горький тягучий напиток.

– Хороша, – щурится улыбчиво Гарский. – По жилочкам побежала…

– Я на войну ухожу, Виктор, – Илларионов разламывает сушку. – Добровольцем.

– Вот те на!

На лице Гарского изумление, привстал с табурета.

– Добровольцем? На войну?

– Именно.

– Эй, парень! Ты, случаем, не рехнулся? Что ты говоришь!

– Не рехнулся. Читал, что в газетах пишут?

– На хрена мне твои газеты! Мозги дуракам засерают…

– Причем тут дураки! Порт-Артур в осаде, держится из последних сил, крейсер «Варяг» потоплен. Желтолицые дикари вот-вот на колени Россию поставят.

– И поделом. Пусть поставят. Хотя бы и раком. Наше дело – сторона.

– Понятно. Мы, анархисты, всемирный пожар на планете собираемся разжечь. В нем и цари-кровопийцы, и императоры косоглазые, и прочая эксплуатарская сволочь сгорит…

– Разве не так? Стригу слушал?

– Да слушал, господи! Стрига, Стрига. Мне сейчас не до теорий. Пожар в нашем с тобой доме, понимаешь? Родина в опасности! Тебе это слово что-нибудь говорит?

– Еще как! – зло блеснул глазами Гарский. – У любого еврея оно на лбу написано: «родина-мачеха».

– Родина не может быть мачехой!

– Еще как может… Тебе бы, Кирюша, в Ганчештах моих родиться. За чертой оседлости. Куда Россия отечественных жидов пинком под жопу задвинула. Парочку погромов пережить. Грабежи, поджоги. Увидеть, как у тебя на глазах родную сестру пьяная сволочь насилует. Все это я на собственной шкуре испытал, мне твой Порт-Артур и крейсер «Варяг» до фонаря! Мне хлеб и свободу дай! Свободу и хлеб, понял?

– Табачком не располагаете, господа хорошие?

У столика – взъерошенная личность в замасленной рубахе навыпуск. Покачивается нетвердо на ногах, улыбка до ушей.

– Не курим. Отвали!

– Прощ..щения просим…

Допив медовуху и рассчитавшись с шинкарем они идут к выходу.

– Хочу спросить у тебя напоследок, – Илларионов нагибается находу, срывает ромашку у забора. – Не увидимся, должно быть…

Они доходят до конца улицы, поднимаются по узкой тропинке на косогор.

– Говори, слушаю.

– Ты в самом деле той ночью сумку с деньгами не сумел найти? В крапиве?

– Я же говорил, что нет. Забыл?

– Не забыл.

– Чего спрашиваешь тогда?

– Вспомнилось. Ладно, оставим…

– Нет уж, договаривай! Думаешь, зажилил?

Они остановились, глядят в упор друг на друга.

– Скажи, Виктор… – Илларионов держит приятеля за плечо. – Откуда у тебя деньги? На девочек мадам Быстровой? На рестораны? На френч этот? Ребята черт знает в чем ходят, подошвы зевают, а ты в новых сапожках щеголяешь. Яловых…

– Понятно. Все-таки думаешь, что зажилил. Коммуну обобрал!

– Не финти, говори прямо!

– Прямо и говорю – нет! Поклясться?