Флот и крепость. Синопский бой

В 1925 году Максим Горький писал В. В. Вересаеву: «…А Сергеева-Ценского я никогда, ни разу не видел, но преисполнен уважения и даже восхищения перед ним. Вот тоже человек, который одиноко и мужественно играет на своей великолепной дудочке. Его «Преображение» кажется мне настоящей русской и большой книгой».

Старое поколение читателей, то, которому некогда довелось читать «Движения» и «Печаль полей», «Бабаева» и «Валю» и ряд других великолепных повестей, рассказов и стихотворений в прозе, вместе с М. Горьким восторгалось самобытным талантищем Ценского. Но отряд этих читателей с годами таял. И книги Сергеева-Ценского, изданные когда-то небольшими тиражами, становились библиографической редкостью. Где, например, вы найдете сегодня романы о Пушкине и Лермонтове, повесть «В грозу», рассказ «Старый полоз»? Их нет даже у букинистов.

Словом, старые издания исчезали, переизданий не было. И не автор повинен в этом. Повинны были люди, имевшие власть в издательствах. М. Горький возмущался: «Необходимо обратить внимание на глубокую несправедливость, допускаемую кем-то по отношению к прекрасному писателю Сергееву-Ценскому… Он превосходный техник, и литературная молодежь должна учиться по его книгам».

Новые его произведения некоторые круги литературной критики встречали организованно… в штыки. Исподволь, постепенно туман лжи и клеветы обволакивал имя писателя. Говорили, что он отшельник и нелюдим, ни к кому в гости не ходит и к себе никого не пускает, даже корреспондентов. Он действительно не принимал тех, кто усердно поливал его грязью; не пожимал с милой улыбкой руки тем, кто наводнял нашу литературу мутным потоком серятины, кто уродовал, засорял, обеднял великий русский язык. Он был гордым, неподкупным и чистым.

Между ним и читателем 20-х и 30-х годов стояла возведенная рапповцами стена. И вот однажды она рухнула под могучими залпами огненной «Севастопольской страды». Читатель был изумлен, познакомившись с этой героической эпопеей.

Это было в канун Отечественной войны. Люди учились у героев Ценского любить свою Родину. Они читали «Севастопольскую страду» под грохот фашистских бомб. А писатель в суровые военные годы вручал своим читателям новые рассказы и романы.

Нет, он не был отшельником. Его таким хотели сделать. Он разговаривал с читателем посредством своих книг. Он принимал у себя дома, в Алуште, моряков и танкистов, комсомольцев, писателей, тех, кто шел к нему с открытой душой. Простые люди понимали его, тянулись к нему, как растения к солнцу, чувствуя, что в этом человеке бьется сердце гения, большое русское сердце. Писатель слишком дорожил временем. Он работал над эпопеей «Преображение России»; замысел был гигантский, а художнику было уже много лет. Да если бы он только и принимал желающих с ним познакомиться, он все равно бы не успел со всеми поговорить. Слишком много людей хотело его видеть, особенно в послевоенные годы.

Если уж он встречался с человеком, то тот уходил от него обрадованный и взволнованный. Встречи с ним сохранялись в памяти и сердце на всю жизнь.

Великие замечали его сразу. Лев Толстой обратил внимание на его первую повесть «Сад» и рассказ «Батенька». Куприн сам приехал к нему в Алушту познакомиться и предложил издать его собрание сочинений. С Репиным свела его счастливая судьба, и гениальный художник кисти гордился дружбой своей с гениальным художником слова. Горький назвал Ценского своим любимым художником и поставил его в русской литературе рядом с Гоголем. Шолохов склонил голову перед его могучим нестареющим русским талантом.

Новое поколение читателей, получив десять томов избранных произведений Сергеева-Ценского лишь в 1955–1956 годах, увидело в нем классика русской литературы.

Мне посчастливилось много раз встречаться с Сергеем Николаевичем Сергеевым-Ценским в последние годы его жизни. Во время бесед говорил больше Сергей Николаевич: он был изумительным рассказчиком. Слушать его можно было без конца. Говорил он о жизни, о международных и внутренних событиях, о литературе, о встречах с Горьким, Репиным, Куприным; вспоминал далекое прошлое, наизусть читал целые главы из произведений своих любимых учителей: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева. И в 80 лет он обладал поразительной памятью.

При нашей встрече, осенью 1956 года, я достал блокнот и попросил у Сергея Николаевича разрешения вести записи. Он улыбнулся добрыми искристыми глазами, заметил: «Привычка журналиста или на память не полагаетесь? — и, не дав мне ответить, разрешил: — Пожалуйста, можете записывать».

Весной 1958 года Сергеев-Ценский тяжело заболел. В Крыму ему сделали операцию, которая, к сожалению, не дала желаемых результатов, и Сергей Николаевич был доставлен в тяжелом состоянии в Москву. Все лето он провел в больнице. При нем постоянно находилась его верный и преданный друг Христина Михайловна Сергеева-Ценская, с которой он вместе шел трудной дорогой жизни и творчества на протяжении сорока лет.

Я бывал у него в больнице каждую неделю. И, возвращаясь домой, по свежей памяти записывал то, о чем говорил старый мастер литературы.