Фронт без линии фронта

Они все вместе спустились в кафе. Рихард был весел, говорил, что по дороге избежал серьезной опасности. Ему показалось, что на пароходе какой-то нацист, знавший Зорге коммунистом, опознал его. Рассказывал он увлекательно, с юмором, и слушательницы не знали, где в этом рассказе правда, а где вымысел. Зато последующие слова его прозвучали вполне серьезно и были, как когда-то в Нижне-Кисловском, обращены только к Кате:

— Теперь-то я никуда не уеду, Катюшка, больше мы не расстанемся. Мне обещают работу в Москве, в Институте марксизма-ленинизма. Я ведь, знаешь, люблю свое дело. — И было неясно, говорит он о той работе, которую оставил, или о той, которая ему предстояла. — А пока мы с тобой поедем на юг. Я давно мечтал побывать на Черном море…

Катя взяла на заводе отпуск и стала укладывать вещи. Друзья забегали только на минуту, понимая, что им хочется побыть вдвоем, вместе побродить по московским улицам. Столица жила недавним подвигом челюскинцев, стройкой метрополитена, рекордом донецкого шахтера Никиты Изотова. По ее улицам ходили новенькие, только что с завода двадцатиместные автобусы, в магазинах уже не требовали карточек и висели объявления о снижении цен. Мальчишки засматривались на летчиков — шла пора воздушных рекордов и перелетов… Но рядом с информацией о строительстве шлюза на будущем канале Москва — Волга, таблицами займа второй пятилетки газеты печатали тревожные вести: съезд фашистов в Нюрнберге, сообщения ТАСС об антисоветских замыслах Японии…

Через две недели Екатерина Александровна сама позвонила Вере.

— Приходи. Рихард уезжает. Я остаюсь.

Это был его последний приезд в Москву. Он еще не знал, что никогда больше не вернется. Он не знал, что никогда не увидит Катю, Берзина, Боровича. Он снова отправлял письма, коротенькие записки, посылки.

Письма на редкость простые, «домашние», написанные не для постороннего глаза. В них нежность, заботливость, мужская ответственность за судьбу близкого человека — это все тот же Зорге с его мужеством, высоким чувством долга, душевной взыскательностью и суровой требовательностью к себе.

1936 г.

Милая Катюша! Наконец-то я получил от тебя два письма. Одно очень печальное, видимо, зимнее, другое более радостное — весеннее.

Благодарю тебя, любимая, за оба, за каждое слово в них. Пойми, это был первый признак жизни от тебя — после долгих дней, а я так жаждал этого.

Сегодня я получил известие, что ты поехала в отпуск. Это должно быть прекрасно — поехать с тобой в отпуск! Сможем ли мы это когда-нибудь осуществить? Я так хотел бы этого! Может быть, ты и не представляешь, как сильно…

Здесь сейчас ужасно жарко, почти невыносимо. Иногда я купаюсь в море, но особенного отдыха здесь нет.

Во всяком случае работы полно, и, если ты спросишь о нас, тебе ответят, что нами довольны и я не на последнем счету Иначе это не имело бы смысла для тебя и для всех нас дома[2].

Были здесь напряженные времена, и я уверен, что ты читала об этом в газетах, но мы миновали это хорошо, хотя мое оперение и пострадало несколько. Но что можно ждать от «старого ворона», постепенно он теряет свой вид. У меня к тебе большая просьба, Катюша, пиши мне больше о себе, всякие мелочи, все, что хочешь, только больше. Напиши также, получила ли ты все мои письма за прошлый год.

Ну, пока, всего хорошего! Скоро ты получишь еще письмо и даже отчет обо мне. Будь здорова и не забывай меня. Привет друзьям. Шлю сердечный привет, жму руку и целую. Ика.

Август 1936 г.

Милая К.!