— Скотт? Это Корнелиус. Себастьян заявил, что хочет работать в Лондоне, — он считает, что ему лучше на время уехать. Я тоже так думаю, я не желаю, чтобы он вертелся здесь и раздражал Вики, но, сам понимаешь, Алисия в истерике при мысли о том, что Себастьян будет так далеко от нее. Она наговорила столько гадостей о Вики… В доме сейчас очень напряженная обстановка, скажу я тебе, и у меня такое чувство, будто я схожу с ума. Если бы мы с Алисией знали, из-за чего распался их брак, но никто ничего не объясняет, никто ничего нам не рассказывает, остается только гадать, как в телевикторине… Не думаешь ли ты, что здесь все дело в сексе? Господи, этот нескладный Себастьян! Сначала он уходит от Эльзы, теперь он бросает Вики — мне кажется, этот человек сексуально неустойчив. Я с тобой раньше никогда об этом не говорил. Скотт, но много лет тому назад было несколько эпизодов, один в Бар-Харборе, а другой здесь, в Нью-Йорке, — что ты сказал? Да, да, я знаю, что это Вики от него ушла, похоже, что в данном случае Себастьян не является виновной стороной, но что еще остается делать моей маленькой девочке, если она оказалась замужем за сексуальным извращенцем? Что ты говоришь? О, забудь это, ради Христа! Что ты вообще знаешь о браке? Ты сорокалетний холостяк, который никогда не имел дела с женщинами! Черт с тобой! — закричал Корнелиус, доведя сам себя до исступления, и бросил трубку.
Через пять минут телефон снова зазвонил.
— Привет, Скотт, это снова я. Послушай, извини меня за то, что я на тебя накричал — по правде сказать, я чувствую себя совершенно несчастным. Вики уехала в ту свою квартиру на Саттон-Плейс. Алисия со мной не разговаривает, и я не могу обсуждать это с Кевином, он на стороне Себастьяна и говорит такие глупые вещи, как например: «Нейл, отвяжись, пожалуйста, и не лезь в чужие дела». Но это ведь мои дела! Ведь это мой внук умер, не так ли, и это у моей дочери разбито сердце, и это моя жена… ладно, не будем говорить об Алисии. Все это я пытался сказать Кевину, но он повесил трубку, и после этого я почувствовал себя таким разбитым, таким подавленным, и я автоматически набрал твой номер… Почему бы это? Из-за шахмат? Послушай, я даже не решаюсь просить, потому что очень поздно, но… ты придешь? Это просто великолепно с твоей стороны. Скотт — большое, большое спасибо. Господи, иногда я думаю, что бы я без тебя делал?
— Это, по-моему, последний частный дом, оставшийся на Пятой Авеню? Не правда ли? — сказал шофер такси пятью минутами позже. — Ох, вот, наверно, здесь высокий налог! Как может этот парень позволить себе там жить? Я бы на его месте продал бы этот дом фирме по продаже недвижимости и зажил себе в Майами-Бич, целыми днями греясь на солнышке на пляже…
Шофер продолжал болтать, бездумно, бессвязно, не сознавая, что он сам всего лишь микроскопическая пылинка, закованная в смирительную рубашку времени. Скотт тоже жил во времени,
Скотт тоже вошел в дом, когда открылась дверь, но
— Скотт, я признателен тебе за то, что ты пришел…
Корнелиус, закутанный в три свитера, сидел, ссутулившись, и читал Гарольда Роббинса. Температура в комнате была, наверное, около 320.
— Что ты будешь пить, Скотт? Кока-колу? Севен-ап? Имбирный?
Корнелиус снова напомнил мне портрет Святого Иоанна работы Мазаччо на его картине «Чудо со статире». В изображении Мазаччо святой Иоанн очень красив. У него вьющиеся золотистые волосы, серые глаза и изящно очерченный нос, но, несмотря на такую ослепительную внешность, лицо остается зловещим, тяжелые веки опущены. Мазаччо уловил гуманизм, свойственный Возрождению, но безжалостно окрасил свои образы жестоким деспотизмом Медичи.
— Какой холод, не правда ли? Это заставляет меня пожалеть, что я не в Аризоне, но один Бог знает, когда я снова ее увижу. Алисия все время говорит мне, что она ненавидит Аризону и не собирается впредь проводить там больше двух недель в год, так что похоже, моя мечта уйти в отставку и поселиться на ранчо останется неосуществленной…