Грешные и проклятые

Они что-то бормотали, их голоса были приглушены респираторами. Но они хорошо знали, что лучше не спорить. Спорить с комиссаром все равно что заснуть под танком – может и сойти с рук, но редко.

Разогнав глазеющих солдат, я увидел того, кто кричал. Он был молодым, и сорвал свой респиратор, открыв молочно-белое лицо и синие глаза. Сначала я подумал, что он ранен. Его форма была запачкана грязью и пеплом, оружия при нем не было. Над ним склонился санитар, эмблема с кадуцеем на его наплечнике потускнела и почти стерлась. Кричавший, судя по всему, не был ранен. Я спрятал пистолет в кобуру.

- Почему он кричит?

Санитар посмотрел на меня выпученными глазами и что-то сказал, но его голос был плохо слышен из-под респиратора. Я еще не встречал санитара, от которого была хоть какая-то польза. Оттолкнув его, я схватил кричавшего за шиворот. Он извивался в моей руке, словно червь, и лепетал что-то на шепелявом диалекте низкого готика, на котором говорила большая часть солдат полка. Я никогда не тратил время на попытки его выучить, и большинство из них в конце концов обучались говорить нормально.

- Встать! – приказал я, вздернув его на ноги. – Отвечай!

Его рука бессмысленно хлопала по стене траншеи, откуда из грязи, словно экскременты, выдавливались кости. Черепа, бедренные кости, расколотые грудные клетки… Отбросы поля боя. Трупы варились в грязи, если санитары не успевали убрать их. Кожа и мышцы разваривались, оставались только кости. Я остановился, глядя на это зрелище.

Иногда, когда кипящая грязь сильно сжимала траншеи, кости выступали на поверхность. Они сыпались со стен и скапливались на дне траншеи. Большая их часть снова тонула в грязи, но иногда они оставались. Я оттолкнул солдата и, выхватив из горячей грязи дымящийся череп, поднес к его лицу.

- Это? Ты кричишь из-за этого?

Я снова схватил его, прежде чем он успел отвернуться.

Он был трусом. Как и все они. Что толку от солдата, который не может смотреть в лицо смерти? Не больше, чем от пушки, которая не может стрелять.

Воздух дрожал от глухого грохота вражеской артиллерии. Траншея содрогалась и изгибалась, люди падали с ног или пытались держаться за феррокритовые плиты, удерживавшие волны грязи. Глаза за респираторами были полны страха. Ропот голосов становился громче. Оказавшись между смертью в грязи и воплями этого труса, они были на грани.

Дисциплину следует поддерживать. И поддерживать ее – мой долг.

Я схватил его за бронежилет и подтащил ближе.

- Замолчи! – приказал я. – Замолчи!

Но он не умолкал. Возможно, он уже не мог остановиться. Я не эксперт в области душевных болезней. Может быть, его разум был сломлен настолько, что мир вокруг него превратился в нечто столь бесконечно ужасное, что он не мог думать ни о чем другом, как вопить и вопить и вопить… Этот шум был как нож, буравящий череп. Наверное, даже хуже непрерывного грома вражеских пушек.

Я должен был заставить его замолчать. Ради блага полка. Ради дисциплины. Я подтащил его к обвалившейся стене траншеи и костям. Он пытался вырваться, колотя по моей руке. Слабые удары. Слабый разум. Слабое звено. Я отшвырнул череп и ткнул кричавшего лицом в груду костей.

- Идиот, - прорычал я. – Мертвые не могут причинить тебе вред. Но я могу, если ты не прекратишь эти глупости.

Он дергался в моих руках и визжал. Санитар свалился и пытался подняться на ноги. Другие смотрели. Наблюдали. Я хотел, чтобы они это видели. Видели, что здесь нечего бояться. Кроме меня.

Его вопли изменились, превратившись в отчаянный детский плач. Слабый, как я и говорил. Возможно, слишком молодой для поля боя. Но Бог-Император выбрал его и привел его сюда. И наименьшее, что он мог сделать – проявить немного смелости. Это все, чего Бог-Император хочет от своих слуг. Смелость делать то, что необходимо, невзирая на цену. Я говорил это ему, говорил им всем, держа его здесь, лицом в грязи, и не обращая внимания на его попытки вырваться. Эту возможность преподать урок нельзя было упускать, даже посреди ужаса артиллерийского обстрела.

Он отчаянно пытался вырваться. Я толкал его глубже лицом в грязь, пока кости из стены траншеи не посыпались мне на руки и грудь. Его ботинок ударил меня по голени, а его руки тщетно вцепились в грязь по обеим сторонам от его головы. Он пытался держаться за стену траншеи, все еще вопя, хотя теперь его крики были едва слышны за грохотом орудий.

И внезапно он умолк. Это было так неожиданно, что я почти выпустил его. Но я его не выпустил. Я держал его еще мгновение, может быть, больше. Я хотел убедиться. Он должен был осознать преступление, которое он совершил. Трусость – сорняк в саду победы. Страх – порок слабых. А я не потерплю слабости в моем полку.

Когда я вытянул его обратно, стало ясно, что я переоценил его. Он был еще слабее, чем я думал. В этот момент я понял, что оказал ему услугу, и это разозлило меня. Слабость следует наказывать, а не поощрять.