«Я ухожу, как воздух между пальцев…»

Часа не прошло, смотрю: на холодильнике — рулон туалетной бумаги. И надпись: «Марине от Леви». Я это долго расценивала как чудо. А спустя много лет узнала, что ее Седов с Антоновым купили.

Седьмого мая у Светки был день рождения. Все собрались, выпили вина. Ты и Седов на протяжении часа неутомимо приплясывали (как последние идиоты) и распевали частушки типа: «…В общем, неудобно, зато бесподобно…» Вы уморили нас народным фольклором.

Потом ты сел за стол, помолчал и вдруг запел в тишине, знаешь, я всегда это вспоминаю, как очень важный момент, судьбоносный для нас, так ты тогда запел — лучше всех на свете, ты слышишь или нет? Глаза закрыл, поднял вверх указательный палец, вроде акцентируя каждую строку, каждый вдох этой песни и каждый выдох, ее простор и пустоту. Мне даже страшно за тебя стало. Будто ты пел о своей смерти.

— А первая пуля… А первая пуля… А первая пуля, дура, ранила коня… А вторая пуля… А вторая пуля… А вторая пуля, дура, ранила меня…

…Будет дождь холодный… будет дождь холодный…
Будет дождь холодный мои кости поливать…
Будет ворон черный… будет ворон черный…
Будет ворон черный очи ясные клевать…

Потом все напились, бузили ночью на крыше. Толстый Колька Ламм завалился к нам со Светкой в номер и занял мою кровать. Мы пытались его вытолкать, но он с огромным артистизмом изобразил сердечный приступ. Стал издавать какие-то ужасные предсмертные хрипы. Мне пришлось лечь на кожаном диване в коридоре.

Помнишь, наутро я, ты, Воскобойников с Наташей, Коля Ламм и Яхнин поехали за пивом? И я попросила фотографа снять нашу компанию, хотя все были с похмелья. Я забралась на голубого слона из папье-маше. Ты встал рядом. Я взяла тебя под руку.

…И теперь ты, Андрюха, всегда со мной, даже смерть не разлучит нас.

Кстати, знаешь, что наш Колька Ламм четыре года назад вдруг внезапно умер от инфаркта? Пришел домой, вроде все нормально. Лег спать. А ночью приступ.

Промозглым зимним деньком проводили мы его, совсем не таким лучезарным, каким мы запечатлены на фотографии в Пицунде.

Недавно иду по Новодевичьему кладбищу. Вижу, на центральной аллее — справа Федор Иванович Шаляпин, а слева — Ламчик: большой улыбающийся портрет — веселый, бородатый, добродушный. Там похоронен Анькин дедушка — профессор. Он его и приютил.

Я рассказала Седову, а Серега — с уважением:

— Наш Колька Ламм, он всегда хорошо устроится.

В Пицунде началась предотъездная суета.

— Хаос. Нет гармонии, — сказал ты задумчиво, встал и все надел на себя свое, явно собираясь отправиться в какие-то неведомые нам прекрасные дали.

Я очень испугалась, что мы больше не увидимся. И попросила у тебя фотографию на память.

— Держи, Маринка, — сказал ты. — Даже не одну, а три! — и в порыве великодушия протянул мне три одинаковые фотокарточки «три на четыре» — на что ты там сфотографировался перед отъездом в Пицунду? На пропуск на завод?

Из окна я видела сквозь цветущее гранатовое дерево, как ты сел в автобус и уехал.

— О, благороднорожденный, в тот момент, когда твое сознание отделилось от тела, ты должен увидеть сияние Чистой Истины, неуловимой, сверкающей, яркой, ослепительной, чудесной, величественной, лучезарной, похожей на мираж, который непрерывным пульсирующим потоком пронизывает весенний пейзаж. Не пугайся его, не страшись, не ужасайся — это сияние твоей истинной сущности. Познай его, и тогда серебристый свет будет сопровождать тебя повсюду, —  читал Седов у меня в радиопередаче на «Радио России», после чего мою авторскую программу прикрыли на время, а редактора Жанну лишили квартальной премии.

Вдруг, уже в Москве, ты звонишь и говоришь: — Ну-ка переведи мне кое-что на английский язык. Это мое заявление в посольство Норвегии, — почему я решил туда поехать и остаться. — Но я не хочу, чтобы ты уезжал! — говорю. Я страшно обрадовалась, что ты позвонил. — Тогда все в твоих руках, — ответил ты. — Можешь так перевести, чтобы никто ничего не понял.

Мы встретились в гостях, и тебе не понравился один мужик, незнакомый нам, слишком уж чернобородый и черноглазый. Ты раздул ноздри и неожиданно разозлился:

— Смотри, в каком коконе сидит человек. Я могу этот кокон раздолбать в один момент. Могу сглаз навести, порчу!..

Но ограничился тем, что, когда этот бедолага встал из-за стола и оказался нечеловечески великанского роста, воскликнул восхищенно:

— Ну, ты длинный — обосраться можно!..