Инсбрукская волчица

Моим детям, как и Анне Зигель, не хватало внимания с моей стороны, я ко всему, кроме своей работы, относился безразлично, и кто знает, что стало бы с ними теперь… В какой-то степени это дело помогло мне трезво взглянуть на себя самого, на свою семью. Звучит странно, но я испытываю некую благодарность к нашей Волчице – если бы не она, Берта и Каспер так и росли бы одинокими волчатами, ждущими своего часа.

Впечатлённый речью Дитриха, его попутчик около минуты молчал, переваривая всё сказанное. Надо было подготовить инспектора к неожиданной новости.

– Так вот, господин инспектор, я чего вам хотел сказать… Дело-то не закончено!

– Как это не законченно? – подскочил Дитрих, словно ему подпалили брюки, – Анна Зигель уже несколько лет находится в тюрьме по приговору суда!

– А вот как! – торжествующе проговорил господин Зептер, перекидывая своему попутчику одну из своих газет.

Через всю первую страницу протянулся заголовок: «Пожар в Дебреценской тюрьме! Массовый побег заключённых!»

Выражение неприятного изумления на лице инспектора было таким явным, что даже его недалёкий спутник не смог его не заметить.

– Значит, вы, господин инспектор, всё-таки имели отношение к этой необычной злодейке? – с живейшим интересом спросил господин Зептер, – ведь это она устроила пожар в своей гимназии и сожгла заживо своих одноклассниц? Ещё потом, кажется, зарезала ножом двух малышек и застрелила директрису этой гимназии из револьвера?

Его попутчик помолчал, затем медленно проговорил, глядя в окно:

– Да, я вёл это дело. Я вам уже рассказывал.

– О! Как интересно! Может быть, вы поделитесь со мной некоторыми деталями, ведь вы теперь к этому делу не имеете никакого отношения, а значит, не связаны тайной следствия?

– Боюсь, что делиться уже нечем, – сухо проговорил его попутчик, – и как вы сами только что заметили, дело закрывать рано, Анна Зигель, возможно, опять на свободе, и я бы не советовал вам попадаться у неё на пути – терять ей больше нечего.

Толстяк-торговец, видимо, обиделся. Но инспектору было не до него. Прикрыв глаза, он вспоминал то время, когда ему пришлось заниматься расследованием этого чудовищного преступления. Под стук колёс в памяти всплывали сцены допросов, следственные версии, голоса людей, страницы документов, события его собственной жизни в тот период, раскручиваясь в обратном порядке, как кинолента. Он вспомнил высокую, тяжеловатую, несмотря на её молодость, фигуру преступницы, её курносое лицо с тёмными глубокими глазами, дерзкую манеру разговора…

Кажется, он задремал. Вагон дёрнулся и стал сбавлять ход, подъезжая к станции. В станционной толпе пассажиры подходящего поезда сразу заметили что-то необычное.

Мальчишка-газетчик метался по перрону, размахивая пучком свежих газет и выкрикивая: «Экстренный выпуск!»

«Это о ней, об Анне Зигель», – подумал Дитрих и ошибся.

С этого дня страна надолго перестала помещать на первые страницы портреты уголовных преступников, даже таких страшных, как Анна Зигель. Их заменили сводки с фронтов и списки убитых и раненых. Началась Первая мировая война.

Часть I

Глава 1. Философия убийцы

Наконец допотопная черная карета с узкими решетками вместо окон остановилась. Снаружи послышалась возня, дверца распахнулась, в глаза ударил солнечный свет, и я невольно зажмурилась. Последовала команда выходить, я поднялась с жесткой деревянной скамьи, спрыгнула на булыжную мостовую и огляделась.

Тюремный двор окружала высокая кирпичная стена, по верху которой тянулась скрученная спиралью колючая проволока. По углам стены торчали четыре дозорные вышки, в которых стояли часовые с винтовками; с высоты они имели возможность видеть все передвижения по территории тюремного замка, и вряд ли можно было найти укромный уголок, который бы они не контролировали. Должно быть, сверху все, как на ладони: и главный корпус – мрачное четырехэтажное здание с толстенными стенами, глубокие окна которого больше напоминали бойницы; и приземистые бараки, по-видимому, предназначенные для тех заключенных, которым не хватило места в главном здании.

Обводя глазами двор, я остановила свой взгляд на тяжелых глухих воротах, их как раз в это время закрывал стражник в серой форме. Скрип ворот занозой вонзился в сердце: я в тюрьме, надолго, очень надолго.

Только после того, как ворота были заперты, конвоир приказал мне протянуть руки, чтобы снять наручники. Наконец-то! Когда их надевали, я пыталась возражать, но пока один охранник защелкивал на мне браслеты, другой вскинул ружье с таким серьезным видом, будто сейчас пристрелит, и мне пришлось заткнуться. Избавившись от тяжести стальных оков, я с облегчением потрясла руками и стала потирать покрасневшие запястья.

Затем те же конвойные проводили меня в главное здание. Я шла, будто во сне, и не слишком хорошо соображала, пока оформляли какие-то бумаги, потом выдавали мне тюремную одежду, вели в камеру…