Истории для девочек

Это был второй страшный припадок, кончившийся, однако, более благополучно, нежели я думала.

Через полчаса меня позвали снова.

Глава XXIII «Прости, родная»

Странно успокоенная лежала Нина, когда я опять склонилась над нею.

Ее дыхание со свистом вылетало из груди, и глаза как бы померкли. Увидя меня, она пыталась улыбнуться и не могла.

– Люда, наклонись ниже… – расслышала я ее чуть внятный шепот.

Я поспешила исполнить ее желание.

– У меня на кресте медальон… ты знаешь… в нем моя карточка и мамина… Возьми этот медальон себе на память… о бедной маленькой Нине!

Я не решалась принять подарка, но Нина с упрямым раздражением проговорила через силу:

– Возьми… Люда… возьми… я хочу!.. Мне не надо больше… Я люблю тебя больше всех и хочу… чтобы это было твое… И еще вот возьми эту тетрадку, – и она указала на красную тетрадку, лежавшую у нее под подушкой, – это мой дневник, мои записки. Я все туда записывала, все… все… Но никому, никому не показывала. Там все мои тайны. Ты узнаешь из этой тетрадки, кто я… и как я тебя любила – тебя одну из всех здесь в институте…

Тут я не выдержала и горько заплакала, прижимая к губам оба подарка Нины.

– Бедная Люда, бедная Люда, как тебе скучно будет одной! – каким-то унылым голосом проговорила она и вдруг, точно виноватая, добавила с неизъяснимым чувством глубокой любви и нежности:

– Прости, родная!

Новая тишина воцарилась в комнате. Опять одно только тиканье часов нарушало воцарившееся безмолвие… Прошла минута, другая – прежнее молчание. Я подождала немного – ни звука… Княжна дремала, положив худенькую ручку на грудь, а другою рукой перебирала складки одеяла и сорочки быстрым судорожным движением.

Я тихо позвала:

– Нина!

Ответа не было… Пальцы перебирали все медленнее и медленнее; наконец рука бессильно упала на постель.

Она забылась сном, беспомощная и прелестная духовной трогательной красотою…

Я долго-долго смотрела на нее, а потом на цыпочках вышла из комнаты.

В эту ночь я спала немного и тревожно, поминутно просыпаясь и вперяя беспокойные взоры в неприятную своей серой мглою майскую теплую ночь.

Под утро я заснула очень крепко и как-то болезненно ахнула, когда услышала звонок, будивший нас.

Мы сошли в столовую и уже приготовились к молитве, как вдруг неожиданно вошла Maman, бледная, с усталыми и красными глазами.

– Дети, – дрожащим голосом проговорила она громко, – ваша маленькая подруга княжна Нина Джаваха скончалась сегодня ночью!

Какие-то темные круги пошли у меня перед глазами.

Я потеряла сознание…

…………………………………………………

Она лежала худенькая-худенькая и невероятно вытянувшаяся в своем небольшом, но пышном белом гробу. Ей казалось теперь лет 15–16, этой маленькой 11-летней девочке.

Матенька заботливо расчесала роскошные косы княжны и окутала всю ее двумя мягкими волнами черных кудрей. На восковом личике с плотно сомкнутыми, точно слипшимися стрелами ресниц смерть запечатлела свой, холодом пронизанный, поцелуй.

Оно было величаво-покойно и как-то важно – это недетское лицо, мертвое и прекрасное новой таинственной красотою. Странно, резко выделялись на изжелта-белом лбу две тонкие прямые черточки бровей, делавшие строгим, почти суровым бледное мертвое личико.

Ее перенесли в полдень в последнюю палату и поставили на катафалк гроб, вышитый серебром и золотом, с зажженными перед ним с трех сторон свечами в тяжелых подсвечниках, принесенных из церкви. Всю комнату убрали коврами и пальмами из квартиры начальницы, превратив угрюмую лазаретную палату в зимний сад.

Я не отходила от княжны, впиваясь в лицо покойной сухими, жадными и скорбными глазами. Ужасное, невыразимое, никогда неиспытанное еще горе со страшною силою охватило меня.

«Ее нет, а ты, ты одинока теперь, – твердило мне что-то изнутри, – умерла, уснула навсегда твоя маленькая подруга и не с кем будет делить тебе здесь горе и радость…» «Прости, родная», – звучал между тем в моих ушах глухой, болезненно хриплый голос, полный невыразимой тоски и муки…

«Прости, родная»… Что значили эти вещие слова княжны? Предчувствовала ли она свой близкий конец и прощалась со своей бедной маленькой подружкой или же трогательно-виновато просила у нее прощения за невольно причиняемое ей горе – вечную разлуку с нею, умирающей?

И вдруг быстрая мысль пронизала мой мозг. Сон об эльфах оказался вещим… Душа Нины высоко поднялась над нами, и, прозрачная, чистая, как маленький эльф, утонула она в эфире бессмертия…

Мои глаза были все так же сухи и в то время, когда дрожащие от волнения голоса старших пропели «вечную память», когда кончилась панихида и отец Филимон, разжав восковые руки покойницы, положил в них образок св. Нины.

Чье-то рыдание, надрывающее душу, сухое и короткое, огласило комнату.