История Ности-младшего и Марии Тоот

Эта часть уже не интересовала Михая Тоота, он пробежал ее, даже не вчитываясь, быть может, почувствовав с помощью телепатии, что найдется тут кое-что получше, и скользнул глазами в конец письма, к приписке:

«Когда на следующий день Янош Фитош покинул свой номер и уехал, моя дочь Тинка, которую охотник заинтересовал (надо отдать должное, он собой недурен), среди оставленных им бумаг — он весь вечер писал — нашла обрывок письма, которое он начал, но не отослал, наверно, не был им доволен. Моя глупышка, изволите знать, каковы они (у вас ведь, ваша милость, и своя девица имеется), припрятала эти несколько строк, потому что собирала всякую чепуху — увядшие листья клевера, гвоздику, — так вот я теперь к письму листок сей прилагаю, может, пользу какую извлечете, хотя неизвестно, кому и куда он писан, и заключена в нем подлая клевета, которую я отвергаю».

Из конверта выпала истрепанная пожелтевшая бумажка, Михай Тоот тотчас же узнал почерк Ности. Действительно, это было начало какого-то письма, звучавшего так, слово в слово: «Милая tante Мали!

Торопясь, набрасываю эти строки в гостинице-клоповнике в Пале. Наш план не только удался, но подвигается лучше, чем мы могли мечтать. Я хотел лишь заглянуть в замочную скважину, но очутился в самой комнате. Я не только видел Мари, но танцевал с ней, делая вид, что не знаю, кто она, а она не знала, кто я. Эпизод прямо для сказки, не знаю даже, с чего начать, учитывая…»

Здесь письмо обрывалось, но Михаю Тооту было вполне достаточно; он торжественно снял очки, как вернувшийся из похода полководец отвязывает меч, и даже на стеклах окуляров осталось что-то от сияния, излучаемого его глазами.

— Ага! Попался, молодчик! Теперь ты у меня в ловушке. Ну, это стоит десяти гектолитров.

Он с удовлетворением запер в ящик пожелтевший обрывок письма, обращенного к «tante Мали», а послание Брозика положил в бумажник.

С этого дня он снова стал прежним — веселым, спокойным и довольным. Но больше всего бросилась в глаза его новая привычка: во время серьезнейшего разговора вдруг, без всякой причины, в уголках его рта появлялась благостная улыбка. Особенно загадочной казалась она Игали. Такое бывает лишь с поэтами, у которых только земная их оболочка пребывает среди нас, грешных, в то время как мысли витают где-то на луне, и, завидев там нечто приятное, они телеграфируют на землю своему телу, вызывая на устах улыбку, а в глазах — мечтательный туман; но человек разумный и порядочный не смеется, не видя или не слыша чего-либо смешного, разве только он весь начинен какой-нибудь хитростью и изредка несколько капель ее просачивается наружу.

В имении, на фермах Игали часто замечал улыбку господина Тоота и гадал про себя, что это может означать. Кажется, все передумал, но вот однажды, молча шагая рядом с Тоотом к конному заводу, он вообразил вдруг, что догадался: «Похоже, мой сумасброд-хозяин свадьбе радуется, хотя, право, радоваться тут нечему». Так они шли, обходя сараи, через дворы, где стояли дома для конюхов, ни один из них ни звука не проронил, и лишь у трех тополей господин Тоот положил руку на плечо Игали:

— Ошибаешься, старик, не свадьбе я радуюсь, а кое-чему другому. Господин Игали так и застыл, ни жив ни мертв.

— Ох ты! Гм. Неужто я снова вслух говорил? (И он испуганно шлепнул себя по губам.)

— Вслух, вслух, разрази тебя гром! Так вот, говорю, радуюсь потому, что причина есть. Знаю, и ты бы радовался, если б у тебя дочь болела, а ты достал бы лекарство, от которого ей полегчает.

— Только б не очень сильнодействующим оказалось.

— Есть такое, есть и послабее. Коли слабое не поможет, сильное применим.

С тех пор любопытство Игали было приковано к странному лекарству. По вечерам он гадал вместе с женой, великой сплетницей, обладавшей чрезвычайным комбинационным даром, но они так ничего и не смогли измыслить, хотя тут явно скрывалось какое-то крупное дело.

Время спешило, двигалось вперед; сошел снег, пришли воды; зашумели и начали одеваться леса; из-под комьев земли вылезли понежиться на солнышке «божьи коровки», как простой народ называет мелких красных жучков, возвещающих о приходе весны. В потеплевшем воздухе запел свой весенний гимн жаворонок, а черешни и абрикосы, заслышав его, распустили почки, — и не успели оглянуться, как долгожданное вербное воскресенье было тут как тут.

И, как представляла в свое время госпожа Тоот, в чудесный весенний день, когда чарующий солнечный свет с утра до вечера призывал растения: «Распускайте свои бутоны!» — сразу после полудня один за другим двинулись со стороны Бонтовара по ведущей к Рекеттешу дороге роскошнейшие из роскошных господские экипажи.