Юлий Даниэль и все все все

То ли власти были готовы к какой-либо провокации, то ли… Впрочем, откуда нам знать, «о чем думает старуха, когда ей не спится», и старуха в данном контексте, конечно же, Софья Власьевна.

Скандал разгорался на кукольном поле, кто-то подсуетился, подсказал, какие следует принять меры: следовало лишить должности Ирину Жаровцеву[5], единственное лицо, к тюменской истории никоим образом не причастное.

Логично. Но бог ты мой! Что тут поднялось! Министерство культуры визжало не унимаясь. ВТО выпустило некую особу – она чем-то руководила, кажется, кабинетом кукольных театров, впрочем, теперь не важно, так вот, у нее случился приступ чего-то, и она могла только целый рабочий день повторять одну-единственную фразу:

– Шифровка легла на стол, шифровка легла на стол…

Видная театральная критикесса про нас с Хусидом сказала: фашисты.

Пора оторваться от воспоминаний – тем более что у Юлия случился инфаркт. Потом их было множество, каждый следующий все более грозный. Но тот, первый, был имени Тюменского театра кукол и масок. И если Даниэль чего-нибудь боялся в этой жизни, только одного, и оно случилось: одно упоминание его имени взорвало что-то устойчивое… И вот, что теперь будет с Тюменским театром, с кукольниками, куклами, с Раисой Николаевной, наконец?

Вы не поверите: ничего не было. Ну, выговор бабе Рае, ну и все! Тюмень истерику столицы не поддержала. Решено было актеров глупостями не тревожить – как будто есть на свете тайна, которую не распознает театральный люд! Театр случившимся долго гордился, пока московское приключение не стало понемногу забываться.

Только Раиса Николаевна, как видите, не забыла, и потому… вот он, уголок Даниэля Ю. М. в экспозиции кукольного дела в Краеведческом музее города Тюмени. Так природа захотела, пел Окуджава. Так карты легли, скажут цыганки.

Я же уверена, Юлий гордился бы честью быть отмеченным в краеведении города Тюмени, в памяти нашего театра, в затее Раисы Николаевны Рогачевских, которой никак не выпадало ни по положению, ни по чину, ни по воспитанию, наконец, увековечивать его имя среди тюменских кукол.

«Ах, медлительные люди!»

Он был прирожденный поэт-переводчик и обитал не только в миру и в мордовской зоне, но и в сфере Поэзии. Поправьте, если ошибаюсь, но сфера эта есть, и поэты всего мира отправляют туда свои стихотворные послания, а переводчик, как фронтовой радист, эти сигналы ловит.

Вот он получает текст подстрочника, принципиально прозаический, и «метраж», как я его называю, – то есть графику стиха, его «скелет»; вот он погружается в облегченную разновидность транса (это тоже я так называю) и вслушивается внимательно в звук, не слышный мне. И…

Однажды трудный достался подстрочник, невнятный настолько, что переводчик позвонил:

– Юлий Маркович, я ошибся. Там в конце «скатал свой ковер» на базаре – это в том смысле, что умер. Извините, я сразу не догадался.

– Не тревожьтесь, я так и перевел.

Сейчас уже не понять, как и почему такая литературная профессия, как переводчик, стала самостоятельным высоким искусством, порой не уступавшим поэзии и прозе, не говоря уже о том, что иногда подлинник уступал переводу.

Художественный перевод в нашей стране оказался по стечению многих причин в положении не только особом, но и уникальном. Все началось в пору Серебряного века, когда русская культура устремилась к всемирности. Уповая на консолидацию сил искусства и литературы («Собрать краски со всех палитр, звуки со всех клавиатур» – завет символистов), перевод с иного языка на русский становился делом чрезвычайно ответственным, за него брались большие поэты. И Брюсов переводил классическую поэзию античного мира, а Блок – средневековый миракль. Двадцатые годы в некотором роде наследовали эту всемирность, она совпадала с планетарными притязаниями молодых революционеров.

Русская школа художественного перевода сохраняла стремление к высокой планке мастерства. Издательство «Академия» издавало в переводах мировую прозу, мировая поэзия привлекла молодых переводчиков… После войны политический климат в стране становился все более суровым, излишне объяснять, почему Ахматова, Цветаева, Пастернак стали переводчиками. Пастернак перевел не только «Фауста» и «Гамлета», но и классиков грузинской поэзии. Борьба с космополитами вынудила многих поэтов искать прибежище в переводах поэзии народов СССР. В Союзе писателей собирались регулярные семинары переводчиков. Приобщиться к их славному воинству было делом ответственным и серьезным.