Кадет

Хмель быстро ударил в голову. Митя уже смеялся. Степа, сняв фуражку, толковал с прапорщиком о пулеметах, а фон Ден изредка в разговор вставлял слово и вертел головой, разглядывая проходивших мимо него дам. Прапорщик незаметно подменил рюмки стеклянными стопками. Мите казалось, что под звуки музыки медленно кружится парк, сильнее пахнет листвой и вечерней прохладой, а огни забавно дрожат, и если прищурить глаза, то они разбегаются во все стороны острыми мелкими стрелками. Он чувствовал себя безмерно счастливым, порывался что-то сделать хорошее, дружелюбное. Руку, что ли, всем протянуть или сказать, что в бой идти весело, и что Таубе хотя держится прямо, но он славный парень. Они говорили, перебивая друг друга и беспрестанно чокаясь.

- Я лицеист, но обожаю военное! - крикнул Степа.

- Знаешь, Степушка, я тебя люблю! Ведь вместе пойдем на одно поле.

- Руку, Митя!

- Только сердце у меня, Степа, болит, - продолжал тихо Митя, - ведь Ярославль-то, Степа… Степушка, ты не знал Куньего Меха…

- За Ярославский корпус, - сказал прапорщик, - выпьем!

Все обнялись и поцеловались, Митя запьянел. Ему казалось, что у него должен быть монокль. Правда, монокля нет, но он его купит. И он двигал бровью и кривил рот.

- Выпьем, - сказал снова прапорщик и добавил, хлопнув Митю по плечу: - Эх, пулеметчик, теперь мы с вами никаких задержек не боимся!

Митя от неожиданности растерялся, пошатнулся и сел на пол, прямо на глиняный горшок с медом. Все хохотали. Потом Митю подняли. Дамы его окружили, повернули спиной к свету, начали ножами счищать мед с его бридж, а прапорщик поил его из рук коньяком.

Вечер прошел как в тумане. Митя помнил, что он целовал руки какой-то девушке и рассказывал ей о своем больном сердце. Вернулись они домой, когда рассвело. Митя держал в руках каску, а в ней лежал подаренный незнакомой девушкой букет незабудок.

28

Транспорт легко вздрагивал от вечерней волны. Под бортовой приплеск скрипели сходни. Море казалось черным. Оно сливалось с небом, и лишь там, где стояли расцвеченные огнями иностранные корабли, дробясь, бежали золотые дорожки. Ветер доносил тихую медь английского гимна. Изумрудные и рубиновые огни ракет чертили небо и, развернувшись сверкающими самоцветными снопами, текли влажными каплями в море. Матросы, имевшие Англию и сытых матерей, встречали Праздник мира.

На кораблях задрожали крики. Гимн раздался снова, и один из миноносцев, снявшись с якоря, полным ходом пошел в море.

Митя вспомнил Россию, мать, Ярославль, разбитый железнодорожный полустанок и шумевший в березах ветер, - в тех березах со скворечницами, что стоят у проселочных знакомых дорог. Он вздохнул и снял руки с перил.

На корме пулеметчики пели:

Смело мы в бой пойдем

За Русь Святую,

И как один прольем

Кровь молодую…

- Смело мы в бой пойдем, - тряхнув головой, подхватил Митя, и сердце его дрогнуло.

С моря веял ветер. Он был крепок и свеж, и Мите хотелось, вскинув голову, отважно пойти ему навстречу.

МОЛЕБЕН НА ПЕРЕДОВОЙ

Тогда, перед выносом к солдатским рядам из собора иконы, шел перезвон. Сперва звучали слабые колокола тонкими голосами, потом звуки, нарастая, делались крепче, сильней, слышен был каждый колокол, надтреснутый или серебристый. Ударили в средний - глуховатый, торжественный звук, и снова переход, а над собором, в голубом небе, безвольно идут белые русские облака. Но вот тяжелая дрожь, сливаясь, течет с широких колокольных краев на головы, площадь, из соборных дверей повалила толпа, выносят хоругви, вот медленное и сладостное дыхание соборного хора, бородатые священники в бархатных камилавках, дьякона, мальчики в ангельских золотых стихарях медленно сходят, приподнимая длинные полы, и все течет из собора на площадь, где жарко дышит толпа, где, не теряясь в толпе, стоит готовый к отправке запасной батальон, солдаты с обнаженными головами.

Молчание лета. Войска. Строй, двинув ружьями, замер, и солнце ударило в вынесенную из собора икону. В молчании неба родился хорал - сладостное, медленно повышающееся в своем течении пение западных труб, при звуках которых все замирает - люди, небо, река, смертелен ветер, смертельно солнце, бесконечная пустыня вокруг, на дорогах ветер гонит сухую летнюю пыль, над толпой вздымает тонкие волосы. А потом - молитвенный возглас, слова священника чуть слышно продолжает вздох хора, небо принимает ладанный дым, и все моления и просьбы обращены к отлого возлежащей иконе, приявшей много молитв и человеческих слез во время войн, неурожаев и мора. Ей кланяются и поют священники в праздничных ризах, обращая просьбы о здравии и победе выстроенных по росту солдат, стриженных как один, отмеченных единым дыханием, в скатанных шинелях через плечо, с подсумками на поясах, отвисающих от тяжести боевых патронов.