Как испортить хороший текст. От кульминации до финала

⊲

– Слушайте! – сказал Бабель, уже сердясь. – Литература не липа! Вот именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа. Какой ужас! Может быть, вы думаете, что это – излишество? А вот я ещё не уверен, что последний вариант можно печатать. Кажется, его можно ещё сжать. Такой отбор, дорогой мой, и вызывает самостоятельную силу языка и стиля. Языка и стиля! – повторил он. – Я беру пустяк: анекдот, базарный рассказ – и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц. И сила этого сцепления такова, что её не разобьёт даже молния. Его будут читать, этот рассказ. И будут помнить.

Рассказы Бабеля – как и рассказы Пушкина, Гоголя, Лескова, Чехова, Бунина, Набокова – читаются на одном дыхании. У каждого из этих авторов свой особенный, узнаваемый стиль: он помогает читателю повторить акт творчества писателя, воссоздать для себя его текст…

…а постоянные спотыкания Толстого заставляют физически ощутить, насколько трудно он управляется с русским языком, как ему тяжело ворочать слова, складывать из них фразы и натягивать эти фразы на мысли, которые хотелось бы выразить словами. Текст не играет, не катается, как круглый морской голыш, – он покрыт буграми, трещинами и зазубринами. Нет в толстовском тексте самостоятельной силы языка и стиля; он не держится сцеплением отдельных частиц, а разваливается.

Лев Толстой знал за собой этот недостаток и в 1851 году, после первых литературных опытов, рассуждал в дневнике:

⊲

Я думал: пойду, опишу я, что вижу. Но как написать это? Надо пойти, сесть за закапанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила; пачкать пальцы и чертить по бумаге буквы. Буквы составляют слова, слова – фразы; но разве можно передать чувство? Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд при виде природы?

Можно, если профессионально пользоваться языком.

Толстого злила и словесная путаница со свечой у Анны Карениной на станции Обираловка, и роман «Война и мир», который он окрестил «дребеденью многословной». Наверное, писатель был бы рад отредактировать свои рукописи, только сделать это самому не позволяла беда со стилем, а исправить чужими руками мешала гордость. Лев Толстой – выдающийся философ и общественный деятель, но плохой стилист.

«В зал вошло лицо, лицо это был князь»… Автор не владеет профессиональным инструментом, как бы кощунственно это ни звучало по отношению к Толстому. Для зарубежных читателей языковые проблемы сглаживаются переводом, тем более автор использовал кальки с французского. А используй он кальки с немецкого, это было бы просто невозможно читать по-русски. И перед русским языком – именно в части стиля – Толстой остался в большом долгу. Речь не о его выдающемся месте в литературе, не о титанической философии, не о мужественной жизненной позиции и не о мировом литературном бренде: всё это бесспорно. Речь именно и только о проблемах с языком – главным инструментом писателя.

Стилистические проблемы Толстого – это не досадные огрехи, найденные под микроскопом, – это система. Иллюстрацией может служить разбор отрывка в десяток абзацев из романа «Анна Каренина».

⊲

Передовые её, низкие и чёрные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. <…>

Дети с испуганным и радостным визгом бежали впереди. Дарья Александровна, с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками, уже не шла, а бежала, не спуская с глаз детей…

Все бегут. Облака с быстротой, дети с визгом, Дарья Александровна – с трудом борясь с юбками. Детям может быть или страшно, или весело, но – в отличие от взрослых – не то и другое сразу. А «с трудом борясь с своими облепившими её ноги юбками» – это стилистическая трагедия. Да и всю фразу не прочесть вслух без запинок.