Как испортить хороший текст. От кульминации до финала

⊲

Слеза, сочившаяся из-под воспаленных век, попав на конец сигареты, шипела и фыркала, как кошка, получившая щелбан по носу, а трескучая искра, соскочив с сигаретного кончика, норовила впиявиться в штаны и добраться, прожигая в слежавшейся вате тлеющую змеиную дорожку, до интимной глубины и жестоко укусить еще не отмершие вконец тайные уды страдальца. <…>

Ее щеки покраснели, маленькие груди, похожие на два граната, выпирали из майки, как войско, готовое сорваться в атаку. Она откидывала лезшую в глаза прядь одним резким движением, как конь, в нетерпении бьющий копытом.

Эти словоизвержения лишены стиля, и не только. «Русский Букер» через год испустил дух, но успел отравить читателей, наградив образец пошлости крупной денежной премией.

Два носка одинаковы до тех пор, пока лежат в шкафу. Когда первый носок надевают на правую ногу, второй становится левым.

Тот же квантово-носочный детерминизм действует и в литературе. Когда безвкусный графоманский роман объявляют хорошей книгой, плохими становятся профессиональные, хорошо написанные романы. И чем сильнее их отличие от премиальной книги, тем они хуже.

Отраву, которую маркетологи постоянно впрыскивают в читательские мозги, оттуда уже не вывести. Какими бы умницами, какими бы сильными стилистами ни были настоящие писатели, в такой ситуации шансов на успех у них нет.

Не надо писать, ориентируясь на рыночный успех откровенного мусора. Конечно, мусор вкусен – миллионы мух не могут ошибаться. Но тому, кто ищет себя в художественной литературе, лучше ориентироваться не на мух.

А что же всё-таки с Толстым?

Он велик.

Величие не зависит от его проблем с языком, который отравляет читателей ещё в детстве, когда они читают сказки в изложении Толстого. Не зависит от его проблем со стилем и аристократического снобизма по отношению к представителям других сословий: «Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне не интересна <…> Я никогда не мог понять… того, что думает корова, когда её доят, и что думает лошадь, когда везёт бочку». Не зависит от пренебрежительного взгляда Толстого на менее родовитых дворян: «Довёз меня Орлов в театр, притворяющийся аристократ. Смешно»…

Здесь уже была речь о психолингвистике литературного процесса, в котором участвуют два творца: писатель и читатель. Оба работают с текстом: писатель кодирует свои смыслы, а читатель декодирует и воспринимает свои. Если писатель хороший стилист, результат декодирования будет близок к тому, что он закодировал. Если стилист плохой, результат зависит только от читателя.

В случае Толстого читатели как читатели талантливее, чем он как писатель – именно в части владения языком. Толстой во многом выдуман читателями, которые на все лады толкуют его натужные тексты. Он не слышит того, что пишет. Очень переживает, но не слышит и не вполне понимает смысл собственных фраз. Чехов смеялся: «Вы подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у неё блестят глаза в темноте!»

Толстой то и дело спотыкается и ставит в текст приблизительные слова, не находя нужных. Читателям приходится додумывать то, чего не смог сказать автор. А они рады, потому что читают уже не Толстого, а себя. Тоже мощный стимул для роста популярности.

Зная за собой слабость по литературной части, Лев Толстой упирал на философию. Помянутая в 1871 году «дребедень многословная» – не единственный эпитет, которого удостоился от него роман «Война и мир». В 1908-м Лев Николаевич писал в дневнике: «Люди любят меня за те пустяки – ˝Война и мир˝ и т. п., которые им кажутся очень важными». А когда ещё через год один из гостей поблагодарил писателя за романы «Война и мир» и «Анна Каренина», Толстой снова пустился в рассуждения о том, что считает гораздо более значительными другие свои работы: не литературные, а публицистические, где предъявляются менее жёсткие требования к языку.

Писательство начинается с языка. Если с ним дело плохо, приходится говорить о совокупности того, чем компенсированы языковые проблемы.