Кирилл и Ян (сборник)

Вообще, Петрович любил вспоминать (а, собственно, чем ему ещё заниматься, если ни настоящее, ни будущее не сулили ничего нового?) Странно только, что воспоминания начинались не с детства, а с Любы. То ли в его детстве не было ничего примечательного, то ли просто ничего не отложилось в памяти — зато потом события вспыхивали на дороге жизни, словно фонари вдоль ночной трассы. Тьма, тьма — свет, тьма, тьма — свет… И пусть они не всегда хорошо начинались, но непременно имели удачный конец.

Он тогда как раз уходил в армию. И кто б мог подумать, что красивая девчонка, только поступившая в институт, станет ждать его? Он даже не отвечал на её письма, чтоб не разочароваться потом, но она, глупенькая, дождалась.

Естественно, он женился на ней. А какой дурак откажется от такого счастья, если даже бабки, вечно сидевшие у подъезда и невзлюбившие его с детства, твердили лишь о том, как ему повезло — «охмурить такую девку»?

Потом Люба заставила его поступить в институт — только какой из него студент?.. Зато когда устраиваясь на работу, Петрович гордо написал в графе «образование» — «незаконченное высшее», его планка сразу поднималась над теми, кто писал «среднее» и даже «среднее специальное». Наверное, поэтому ему предложили должность мастера…

…Эх!.. — Петрович вздохнул, — был бы сейчас на Володькином месте… А оно мне надо? Это Любка мечтала, чтоб я шёл в начальники, карьеру делал… Тогда б я, точно, не оставил пальцы на этом грёбаном станке, — он посмотрел на изуродованную руку, но её вид давно уже не вызывал никаких эмоций, — я ж хотел идти грузчиком, в мебельный — там тогда такие деньжищи заколачивали!.. Только, вот, посадили их потом всех, и Витьку-дружбана тоже… Хотя сесть я мог и здесь, если б не Любка… Петрович совершенно не помнил той драки, и не помнил, как в руке оказалась пустая бутылка — ощущать себя он начал с жуткого похмелья уже в камере.

По закону ему должны были б дать три реальных года, а получил он год условно, и только вернувшись домой, понял, что это не суд у нас самый гуманный, а просто в квартире не осталось, ни телевизора, ни магнитофона, ни мебельной стенки…

Петрович с вызовом посмотрел на Генсека и для убедительности пояснил вслух:

— Вот, Леонид Ильич, Любка — это не Светка, и не Галка, и не Ирка! Эти б, сучки, меня сразу бросили — сиди, мол. Они и так меня бросали, когда кончались деньги… — тема была не самой приятной, и Петрович, завершая её, погрозил Генсеку пальцем, — а с Любкой я живу до сих пор. О, какую жену я себе выбрал!.. — отвернулся, вглядываясь в прошлую жизнь.

…А рожать она взялась, прям, как кошка, — Петрович усмехнулся, — две штуки подряд!.. Он попытался представить лица детей, теперь уже выросших и разъехавшихся по разным городам, но в памяти возникали, то сохнущие на тесной кухне пелёнки, в которые всё время приходилось тыкаться лицом, то очереди за молоком, то визг и плач младшей, когда старший отбирал у неё игрушки.

Иногда Петровичу казалось, что он готов убить этих чёртовых ублюдков, но ведь не убил же! А почему? Петрович вспомнил, как, разъярённый, стоял посреди комнаты, а жена прижимала к себе сына, ласково повторяя: — Смотри, Игрёк-то — вылитый ты… Потому, наверное, и не убил.

Петрович допил бутылку и сунул пустую в пакет, чтоб не оставлять улик.

…Чёрт с ними! Выросли, и ладно. Пусть живут, — решил он, — жалко мне, что ли?.. Взглянул на часы и поразился тому, что просидел на рабочем месте лишних пятнадцать минут. Вскочил, на ходу снимая рваный халат, ведь если он не успеет перехватить Сашку, то вечер, можно сказать, пройдёт впустую. Что ж ему сразу идти домой или тащиться к Дуське одному?..