Клетка и жизнь

В кабинете Льва Манусовича кроме него был молодой худощавый человек с профилем Шарля де Голля и быстрым, как мне показалось, насмешливым взглядом. Это был зав. лабораторией механизмов химического канцерогенеза доктор наук Юрий Маркович Васильев, к которому меня определили, поскольку Шабад в это время как заместитель директора института был загружен сверх головы. Оба были заняты подготовкой к приходу иностранцев и быстро отправили меня в лабораторный отсек. Там многоопытная Лидия Ольшевская просветила меня по всем внутренним вопросам. От нее я узнал, что Васильев знает все о клетке и что про его окраску соединительной ткани по Ван Гизону Шабад сказал, что это подлинный Ван Дейк, что он не боится никого и когда в 1952 году на Ученом совете Института морфологии громили лабораторию Шабада, аспирант Васильев один из немногих выступил в защиту своего учителя. А было это накануне апробации его кандидатской диссертации… На столе Ольшевской я увидал рукописный текст, который она перестукивала на машинке. Почерк был ровный, четкий, буквы преимущественно вертикальные и слегка угловатые. Графологический анализ, которым я увлекался, общаясь по работе с судебными экспертами, рисует в таких случаях характер настойчивого человека с хорошим балансом эмоций и рациональности, умеющего, несмотря на колебания, принимать непростые решения, а угловатые крупные буквы выдавали экспансивность и склонность к хорошей драке. У меня это сразу связалось с победительным профилем французского лидера… Так оно впоследствии и оказалось. Стоило только послушать, как Васильев схлестывался на Ученом совете со Свет-Молдавским, таким же острым и находчивым полемистом. Это было достойным эхом сражений двух Львов — Льва Шабада и легендарного Льва Зильбера. Первый отстаивал роль химических канцерогенов в происхождении опухолей, а второй, учитель Свет-Молдавского, был автором вирусной теории происхождения опухолей. Мы, болельщики Шабада, бегали слушать эти дискуссии всюду, где они происходили. Но чтобы понять и оценить убедительность тех залпов, которыми обменивались стороны, надо было иметь эрудицию, которой у меня, провинциального патолога, просто не могло быть.

Ситуация напоминала то, что я уже однажды пережил, когда после третьего класса начальной школы в саратовском селе, где мы были в эвакуации, пришел в четвертый класс вяземской семилетки — полный мрак по всем предметам. Если химию канцерогенов я более-менее представлял и даже помогал синтезировать ортоаминоазотолуол для индукции опухолей у моих мышей в вяземском морге, то вся молекулярная организация клетки и эта самая таинственная ДНК казались непроходимым лесом. Кроме того, немецкий язык, который я усердно изучал, оказался ненужным, т. к. вся новейшая наука того времени излагалась в англоязычных журналах. Объять необъятное было невозможно, особенно если учесть, что для кандидатских экзаменов на все про все отводился только первый год аспирантуры.

Юрий Маркович, который в лаборатории обозначался как Шеф или ЮМ, свободно владел английским и незадолго до этого перевел на русский язык большую часть капитального труда Каудри «Раковые клетки», по которой я латал дыры в своем образовании. Надо ли говорить, какими глазами я смотрел на него… Тогда шестидесятники были не только в искусстве, но и в науке. Сброшенное ярмо лысенковщины позволило подняться целой плеяде талантливых ученых, и Шеф был в ее первых рядах. Он был представителем неведомого мне молекулярного направления, которому необходимо было хоть как-то соответствовать. Уроки его касались не только нового в науке, но и ее этики, которая подавалась ненавязчиво и, как в библейские времена, притчами. Одна из них, наиболее запавшая в мое сознание, была рассказана в форме анекдота на английском, который Шеф считал абсолютно необходимым для нашего образования. По этой причине всем аспирантам было даже предписано общаться только на этом языке. Притча, привезенная Юрием Марковичем из командировки в Англию, сейчас уже обросла бородой, но тогда была внове.

В вольном переводе она звучит так. Лет через 30 после окончания консерватории встретились два уже потрепанных жизнью певца.

— Что поделываешь? — спрашивает первый.

— Да так, — отвечает второй, — хорошего мало, пою в мыльных операх.

— Стараешься?

— А чего там стараться? Ведь как только начинается реклама, все выключают телевизор. А ты как?

— Да тоже пою в мыльных операх.

— Ну и как?

— Стараюсь…

— С чего бы это?

— Да, понимаешь, я представляю, что где-то на Дальнем Западе перед телевизором сидит старая толстая леди, и она такая толстая и такая старая, что не может встать и выключить телевизор. Вот для нее я и стараюсь.

Семя было брошено и проросло в глубокое убеждение, что в любых обстоятельствах и при любой мере способностей надо стараться делать все по доступному тебе максимуму. К тому же не всегда известно, как и куда может повернуться твое исследование, и, возможно, самый незначительный результат может оказаться кончиком большого клубка, той самой нитью Ариадны.