Когда её совсем не ждёшь

– На двадцать хат – три бабки с дедом, да ребятишек пятерня. Бабушка и меня с соседями отправить хотела, да я сбежал, назад. Куда ж я без неё? Думаю, если вдруг придут фашисты, мы в лес уйдём.

– А почему бабушка не захотела уезжать?

– Дак ить, – махнул рукой Иван Архипыч, – старая, говорит, я, у могил родных и помру.

Женька прижался к деду.

– И вот добежал я до деревни, а уж сумерки. И тишина, внучек, стоит, аж ушам тяжело. Оглохнуть можно.

– Как это?

– А вот так. Ни лая собак, ни птички не слышно, ни скрипа какого. Только топот моих ног слышно, да сердце как стучит в горле. И только я до хаты нашей добежал, тут-то всё и началось. Завыло вокруг, заухало, завизжало. Пыль маревом, комья земли по спине стучат… Я на большак глянул, там у нас, знаешь, тополя росли высокие-превысокие, ровные, словно свечи. Вот так же они и загорелись в одну секунду. И очереди автоматные: тра-та-та! И говор злой, непонятный эхом в поле разносится. Я в дом-то и бросился. Земля под ногами, ну как дно лодки качалась, вот-вот упаду! Забежал в комнаты. А бабушка в углу под иконой на коленях стоит и шепчет неистово, да не молитву о спасении, а такие слова, что я от неё и не слышал:

– … и пусть отсохнут руки врагов наших, да отымутся ноги их, да не будет супостатам ни прощения, ни успокоения ни на земле, ни на небе!

И с последним словом как снова ухнуло, стёкла посыпались и крыша затряслась. Я бабушку за руку схватил, насилу с хаты вытянул. Как вчера это было, Женёк, как вчера… и не вернись я тогда, погибла бы бабушка. Да и что со мной случилось бы неизвестно…, – Иван Архипыч прикрыл глаза, – той же ночью ушли мы в леса. А деревню нашу с землёй сравняли. Танками, что утюгами прошлись.

– А мне, дедушка, война, бывает, снится, – Женька заморгал часто-часто. Вовсе не плакал он – просто свет включили, – интересно, почему?

– А в крови это передаётся, внучек, из поколения в поколение, – Иван Архипыч погладил внука по рыжей голове, – слишком много пришлось пережить народу нашему. Чтобы помнить.

Женька оставил деда, подошёл к окошку. Светилась огоньками деревня. Лаяли собаки. Где-то замычала корова. Шумели тополя. Мирно. Не страшно. Мальчик сжал кулачки и прошептал тихо: «Чтоб отсохли руки у врагов наших…».

Единорог.

Военный историк Михаил Александрович, холостяк со стажем, убираться не любил. Потому как непременно вовремя уборки наткнётся на какой-нибудь фотоальбом, или книгу, или недописанную статью, и всё – пиши-пропало: снимки надо посмотреть, роман дочитать, статью дописать. А воз уборки и ныне там.

В этот раз Михаил поклялся себе самой страшной клятвой не подходить ни к столу, ни к книжному шкафу, ни к полкам с коллекцией орудий русской армии в миниатюре, пока не разберётся с полом и прочими залежами холостяцкой жизни, пылесос ему в руки. И справился же, всем микробам назло. После смахнул пот с чела, приготовил ватные палочки, диски, раствор. И начал чародейство, ведь труба, в смысле, коллекция по-прежнему звала, манила к себе, что твоя сирена. Михаил Александрович брал в руки каждый экспонат коллекции, придирчиво осматривал, проверял целостность. Чего только не было в его коллекции, пушки, гаубицы и калибра разного, и года выпуска. Особую гордость составляли «единороги». И тот самый, первый экземпляр, копия орудия с Михайловской батареи, что подарил дедушка в Севастополе.

Ощущая в ладони маленькие модели, Михаил Александрович превращался в маленького Мишку, что бродил по залам и доставал вопросами экскурсовода: «А кто придумал? А почему назвали единорогом? Почему пушку перевозили 15 лошадей, а «единорога» – всего 5? А сейчас ваша пушка стреляет?». Мальчуган вырос и сам узнал все ответы. Тогда же дедушка подарил ему первый экспонат для коллекции. Михаил Александрович погладил ласково «единорога» и подмигнул себе по-детски в зеркало: мол, смотри чего у меня есть. Отражение в ответ улыбнулось горделиво – а то!

Неизвестно, сколько бы они перемигивались, разглядывая любимую модель, но в это время раздался звонок. Миша от неожиданности выронил единорога, тот  резво укатился под диван. В дверь продолжали настойчиво звонить. Пришлось бежать в коридор. Михаил Александрович впопыхах споткнулся о пылесос, запутался в коврике, потерял очки. «Чёрт, чёрт, чёрт! Мало того, что нелёгкая кого-то принесла, так ещё и этот единорог собрался умирать, – расстроено думал историк о судьбе экспоната, – наверняка, разбился!». И сердито распахнул дверь.

На пороге стояла незнакомая девушка. Солнце золотилось сквозь рыжие кудри такой яркости, что Михаил Александрович невольно заслонился рукой. В мыслях пронеслось: «За морем царевна есть, что не можно глаз отвесть: днём свет божий затмевает, ночью землю освещает…».

– Вы к кому? – хрипло спросил Михаил.

– Городцов М. А.?

– А? Городцов? Какой Городцов… Ах, да… я, да, Городцов.

– Михаил Александрович? – улыбаясь уточнила «царевна». – Вам письмо. Заказное. Получите-распишитесь.

…Где-то под диваном третью неделю тихо умирал поломанный единорог, покрывался пылью.

Сациви по-отцовски.