Кононов Варвар

– Индейку, быстро! Лаваш, салаты, икру с осетриной, омаров! Персики, виноград! Вино французское и итальянское! Коньяк, мартини и шербет! Холодный чтобы был! А кофе – горячий! Живо, сыновья ослов! И накрыть на большом столе! И дочки пусть придут, Хавра с Айзой, да спляшут гостю!

– Это, Анас Икрамович, лишнее… ей богу, лишнее! – промолвил потрясенный Ким. – Выпить-закусить я с полным удовольствием, а плясок, пожалуй, не надо. Пляски мешают процессу пищеварения.

– Как скажешь, дорогой. – Икрамов обнял его, прижал к груди, расцеловал и усадил к столу. Черноусые джигиты забегали с подносами, посудой и бутылками; пробки вылетели вмиг, английский фарфор украсил скатерть, легла на блюдо огромная, величиной со страуса, индейка, и упоительный аромат жаркого поплыл в воздухе. В ближайшие двадцать минут Ким жевал и глотал, глотал и жевал, восполняя запасы белков, жиров и углеводов, а хозяин, в лучших кавказских традициях, все извинялся за скромность угощения и сетовал на нищету. Притом – ни слова о Пал Палыче, ни звука про кабак и ни намека на мешок с веревками…

“Переродился! – думал Ким, обгладывая индюшачью ножку. – Совсем как новый стал! Не голем, человек… ха-ароший человек, и стол у него отменный… Ай да Трикси!”

Мгновенная метаморфоза Икрамова поразила его больше и сильней, чем чудеса, происходившие с собственной психикой и телом – быть может, потому, что он наблюдал преображение другого человека, был как бы очевидцем, зрителем со стороны. Дрянной человек – да что там дрянной!.. опасный, страшный! И вот все изменилось; частица гения проникла в его душу, преодолев века в словах, записанных когда-то на бумаге. Конечно, постарался Трикси, но это половина волшебства; другая – все-таки слова, бессмертные строки, целительные песни, могучая личность поэта… “Сумею ли я так когда-нибудь?..” – с внезапной тоской подумал Ким, вздохнул и принялся за осетрину.

– Что вздыхаешь? – встревожился Икрамов и тут же виновато усмехнулся. – Что ж это я! Кормлю, пою, а позабыл, что не питьем и пищей весел человек! Чем пожелаешь развлечься? Беседой? Или все-таки дочек позвать, Хавру и Айзу? Они у меня загляденье… А как танцуют! Хочешь, танго, хочешь, рэп…

– Не надо рэпа, – сказал Ким, намазывая на лаваш икру. – Беседа предпочтительней.

– Мудрые слова! – Хозяин восхищенно вскинул руки. – Знаешь, что мы сделаем? Турнир устроим! Поэтический! Ты писатель, а я, как-никак, кончал восточный факультет в Баку, пятью языками владею и не чужд поэзии. Пьем рюмку, говорим стихи – свои, от сердца! Кто проиграл, вторую пьет! Согласен?

– Пить-то что будем? – спросил Кононов, приканчивая лаваш. – Вино или коньяк?

– Коньяк, разумеется. – Икрамов наполнил рюмки. – Ну, поехали!

– Поехали, – отозвался Ким и, проглотив последний кусок, выплеснул в рот янтарную жидкость. Потом спросил: – Я первый читаю?

– Первый, первый! Гость всегда первый!

Года два назад Ким написал историю о путешествии Конана вместе с Нией, девушкой-рабыней, певицей и танцовщицей. В конце концов попали они в город Прадешхан, что на краю земли, в стране Уттара, и угодили прямиком на поэтическое состязание. На уттарийском Конан знал одни охальные слова, так что пришлось ему читать стихи по-киммерийски, а Ния их переводила – как бы переводила, а на самом деле сочиняла заново. Куда тут денешься? У киммерийцев была напряженка с поэзией, и самый их героический эпос выглядел примерно так:

Руби, руби пиктов, мой топор,

Руби, руби ванов, мой топор,

Руби, руби асов, мой топор,

Пусти кровь гиперборейцам!

В общем, для певицы Нии Ким написал множество стихов, и огласить их было совсем не стыдно. Вполне кондиционные стишата – правда, слишком романтические.

Он откашлялся и произнес:

Я – пепел, я – пыль,

Я дым на ветру,

Мой факел уже погас.

Там, где я не был,

Там, где я был,

Забвенье царит сейчас.

Я в сумраке

Серых Равнин бреду,

Тенью в мире теней.

Как птица,

Смерть взвилась надо мной,

И жизнь улетела с ней.

Икрамов зааплодировал.

– Великолепно! С большим чувством, только мрачновато, мрачновато…. Я бы сказал понежнее, полиричнее… Вот так:

Закружилась листва золотая

В розоватой воде на пруду,

Словно бабочек легкая стая

С замираньем летит на звезду…

– Не ваше это, Анас Икрамович, – промолвил Ким, закусывая салатом с креветками. – Увы, не ваше! Сергея Есенина. Был такой поэт, но застрелился.

По сухим губам Икрамова скользнула смущенная улыбка.

– В самом деле? Да-да, я припоминаю… Виноват! – Он налил и выпил стопку коньяка, и тут же снова наполнил рюмки. – По второй?

– По второй!

Опрокинули, и Кононов прочитал:

Могильный холм зарос травой,

Над ним хмельной гуляет ветер,

И меч бойца, тяжел и светел,

Спит с ним в постели луговой…

– Хорошо! – признался Икрамов. – Хорошо, особенно про меч! Тяжел и светел… Образ, да… А я о кинжале скажу. Для нас, горцев, кинжал драгоценнее жены! – Он повернулся к висевшим на стене клинкам и продекламировал:

Люблю тебя, булатный мой кинжал,

Товарищ светлый и холодный.

Задумчивый грузин на месть тебя ковал,

На грозный бой точил черкес свободный.