Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Возможно, Генрик взял псевдоним, чтобы оградить свою семью — или даже чтобы изменить собственную жизнь. («Я вырвался из своей юности, будто из сумасшедшего дома», — скажет он в интервью.) И уж вовсе не случайно он выбрал для него польские имя и фамилию. В стране, где фамилия свидетельствовала о религиозной принадлежности, «Гольдшмидт» мог быть только евреем, чужаком. А старинное шляхтецкое имя, такое, как Януш Корчак, открывало Генрику возможность воссоздать себя для окружающего общества как своего, связанного с героическим прошлым Польши.

И все же переход был отнюдь не легким. В течение следующих шести лет он не ставил подписи «Януш Корчак» под сотнями статей и фельетонов, выходивших из-под его пера, будь то юмористические наблюдения над поведением людей, серьезные работы о земельной реформе, медицинском страховании, педагогике, правах женщин и тяжком положении бедных детей или путевые очерки из Швейцарии и Франции. Их он подписывал частями своих двух ипостасей: Ген, Рик, Ген-Рик, Г., Януш или К., словно ему требовалось время, чтобы полностью войти в свою новую личность. И только медицинские статьи в профессиональных журналах он неизменно и до конца жизни подписывал «Генрик Гольдшмидт».

Друзья Генрика удивлялись, почему он стремится стать врачом, когда его литературная карьера складывается так удачно. Именно этот вопрос задал ему собрат по перу Леон Ригьер, увидев в Саксонском саду, как он в синем мундире студента-медика наблюдает за детьми, мирно играющими под надзором своих нянек.

«Чехов был врачом, но это не помешало ему стать великим писателем, — ответил Генрик, — а, наоборот, придало особую глубину его творчеству. Чтобы написать нечто стоящее надо быть диагностом». (Гораздо позже он скажет, что больше всех обязан Чехову — великому социальному диагносту и клиницисту.) «Медицина поможет мне заглянуть внутрь человеческой личности, даже в природу детской игры, — продолжал он. — Посмотрите на детишек вон там. Все они играют каждый на свой лад. Я хочу знать почему».

В ответ на возражение Ригьера, что не все великие писатели обязательно были врачами, он с суховатой ироничностью признал, что на его решение могла повлиять и рискованность литературной карьеры — факт немаловажный, когда у тебя на руках мать и сестра. (О том, что его дед по отцу и прадед по матери были врачами, он промолчал.)

Генрик посвятил себя изучению медицины, но его возмущало то, как ее преподавали. Он находил большинство профессоров чванными и черствыми людьми, словно отгородившимися от страданий своих пациентов. Насколько он мог судить, медицинские училища лишали врачей человечности. Студентов практически учили только «скучным фактам с мертвых страниц», и, получив наконец свой диплом, они понятия не имели, как вести себя с больными. Это критическое отношение к системе медицинского образования, естественно, было замечено преподавателями, один из которых сказал ему: «Скорее у меня ладони обрастут шерстью, чем ты станешь врачом». Из-за журналистской деятельности и обязательной военной подготовки на протяжении двух лет Генрик окончил курс не через обычные пять лет, но через шесть. Однако и это было немалым достижением, поскольку он, как и большинство его сверстников, заразился революционной лихорадкой тех лет. Польша находилась в процессе перехода от сельскохозяйственного общества к индустриальному, И Варшава быстро менялась по мере того, как строились все новые заводы и фабрики, а десятки тысяч крестьян ютились в трущобах, ища работы. Но находили ее лишь немногие. Признанные писатели уделяли много времени, выступая в защиту рабочих и крестьян. Роман Стефана Жеромского «Бездомные» стал библией для Генрика и его друзей. Герой романа доктор Юдим жертвует любовью и личным счастьем ради служения беднякам. «Ответственность лежит на мне! — восклицает он. — Если я, врач, не сделаю этого, то кто сделает?»

И Генрик был не менее готов пожертвовать собой ради маленьких оборвышей, которых наблюдал на улицах Варшавы. В них он видел самую обездоленную часть пролетариата: ведь их интересы никто не представлял и никто не защищал. «Чумазые мальчуганы в стоптанных башмаках, в обтрепанных лоснящихся штанах, небрежно нахлобученных кепках, подвижные, исхудалые, не подчиняющиеся никакой дисциплине, практически никем не замечаемые. Еще не опаленные жаром жизни, еще не высосанные досуха эксплуатацией. И никто не знает, где они умудряются находить силы, эти активные, безмолвные, бесчисленные, бедные маленькие рабочие завтрашнего дня».

Маленькие уличные попрошайки вскоре уже осаждали студента-медика, готового их слушать. Плутишки наперебой рассказывали ему печальные повести о голоде и побоях, протягивая руки в надежде на любую подачку. Другие прохожие отмахивались от них, но у него, как им было известно, всегда что-нибудь для них находилось, пусть всего лишь леденец, ласковое слово или поцелуй в лоб.