Критический эксперимент

Три дня я работал по двадцать часов в сутки, а потом уже из последних сил переписывал две трети написанного по указаниям генерала. Генерал сам повез проект и отчет о происшедшем в Питер. Знали о том, что он везет, лишь четыре человека, и слухов по городу не пошло.

Пока генерала не было, у меня был почти что отпуск. Я рассказал Гретхен о Шлюке и о высокоученом сборище, она возмутилась, поскольку уже сама убедилась, насколько русские (во всяком случае, высшие классы) просвещенные и любезные люди, и теперь ее уже коробило тупое самомнение на самом деле невежественных и грубых немецких обывателей. Шлюку мы теперь посылали лучшие кушанья с нашего стола, Гретхен навестила его в темнице, он был наслышан о ней, ожидал увидеть нечто вульгарное, но она его просто очаровала. Он вошел в экстаз, и начал говорить поэтические глупости типа: <<В моем отчаянии в мою темницу ко мне слетела эллинска богиня.>> Гретхен нежно расхохоталась и тихонько поцеловала его, после чего взяла с него клятву больше не покушаться ни на свою жизнь, ни на свою книгу, но пока что вести себя так, как будто он полностью раздавлен решением университета. Мы справили ему новый костюм, и он поехал к себе в Мемель.

А тут появился наш старый знакомец фон Шорен (теперь уже майор барон фон Шорен). Он приехал в отпуск для поправки после ранения. На груди у него был новенький орден, на боку висела золотая сабля за храбрость, рескриптом императора и императрицы ему вернули баронское достоинство, которого его род был лишен прусскими королями в наказание за непокорность.

Он сразу же поинтересовался, возобновились ли симпозиумы, и узнал, кто собирается на ближайший и когда. Шесть человек уже было, но он покорно попросил нас допустить его седьмым. Мы сочли это возможным, не в пример другим, в уважение к его подвигам и к отсутствию у него времени.

Сюрпризы не закончились. Было лето, но фон Шорен вышел из своей кареты в шубе и в сопровождении мальчика-слуги. Сбросив шубу, он оказался в костюме античного воина: короткая военная туника, бронзовый панцирь, медные поножи, стальной шлем, сандалии и военный плащ. Лишь на боку висел не античный меч, а золотая сабля. С ним вместе вошел пригожий мальчик в казахском костюме. Фон Шорен представил его как своего раба (что в данном случае было абсолютной правдой) и попросил разрешения рабу стоять около него и служить виночерпием. Лаида улыбнулась и разрешила. Фон Корен сказал рабу пару слов на татарском, и неожиданно для всех раб разделся донага, на нем остался лишь позолоченный рабский ошейник и скромный венок из полевых цветов на голове, и пошел вслед за господином.

-- Вот это красота! Прямо Ганимед! — воскликнули гости.

Во время первой части симпозиума фон Шорен оказался в центре внимания. На довольно хорошей латыни он рассказывал о битвах с киргиз-кайсаками и с мятежными башкирцами, о своем рейде в ставку киргизского хана, в результате которого хан изъявил покорность белому царю и получил от него свои земли в наследственное владение как вассал. Его лицо отнюдь не портил свежий шрам от сабли, и хромота тоже шла этому мужественному воину.

Сюрприз был впереди. Когда женщины попели и потанцевали, фон Шорен вдруг упал на колени и произнес, видимо, давно подготовленную греческую тираду:

-- О золотоволосая богиня! Твой образ вдохновлял меня в битвах с варварами и в тяжелых походах. Когда было уже невмоготу от усталости, голода и жажды, когда казалось, что варвары вот-вот одолеют нас, я вспоминал тебя, и мой боевой клич: <<О, Лаида!>> вел моих воинов к победе. Но сейчас я признаю свое полное поражение. Я твой раб, Лаида! Я твой преданный почитатель! Только не закрывай от меня свою красоту, я еще не налюбовался на нее. И я предпочту ослепнуть от твоей солнечной прелести, чем быть зрячим, но ее не видеть!

Лаида улыбнулась и ответила по-гречески, но барон (в данном случае он взял себе горделивое прозвище Фемистокл) побыстрее перешел на латынь. И было допущено третье нарушение правил симпозиума: ложе Лаиды было поставлено рядом с ложем барона, и она возлегла на него нагой.

Барон велел рабу открыть ящичек и преподнес подарки, подобранные с редким вкусом. Лаиде он подарил буддийского калмыцкого идола из яшмы, китайский фарфоровый чайник и чашечки, амулет с изречениями из Корана, снятый с главного киргизского бека. Анне он подарил довольно грубую, но массивную золотую цепь индийской работы с рубином, и та радостно надела ее себе на шею, что оттенило ее пышные прелести.

Лаида просто таяла в лучах такого искреннего и тонкого почитания. Анна тоже смотрела на барона влюбленным и на все готовым взглядом.

А под конец вечера барон велел Ганимеду, ошеломленному от женской красоты, которая была рядом, и поэтому выглядевшего несколько комично в своем мальчишеском возбуждении, поклониться Лаиде и торжественно преподнес ей своего раба в дар. Лаида при всех крепко обняла и расцеловала мальчика, что тоже нарушало правила. И последним нарушением правил было то, что она отправилась к барону в его карете, а не приняла его у себя.