Критик как художник

«Следовало бы прочесть „Плач по милом пастушке Бионе“ Мосха, прежде чем смотреть эту картину, или же предварительно изучить картину в виде подготовки к чтению „Плача“. Как тут, так и там перед нами почти те же образы. Ту и другую жертву оплакивают тихим ропотом высокие рощи и лесные лощины. Из чашечек цветов льется скорбное благоухание; соловей рыдает на крутых склонах холмов, ласточка стонет в извилистых долинах. „Вздыхают сатиры и окутанные в темные покрывала фавны“, нимфы льют потоки слез у лесных источников. Овцы и козы покидают свои пастбища, а ореады, которые любят взбираться на вершины самых отвесных скал, спешат вниз и бегут прочь от пенья родных сосен, ласкаемых ветерком. Дриады печально склоняются с переплетающихся ветвей, и реки тоскуют по белоснежной Прокриде, и каждая из их бесчисленных струек рыдает, „оглашая воплями синеющий вдали океан“. Золотые пчелки умолкли на напоенном благоуханием тимьяна Гимете, и звуки рога возлюбленного Авроры никогда уже больше не рассеют холодную предрассветную мглу на вершине Гимета. На первом плане нашей картины изображен поросший травой и выжженный солнцем пригорок с неровной, волнообразной поверхностью (нечто вроде буруна), еще более неровной благодаря покрывающим его ползучим корням и пням безвременно погибших под топором дерев, но уже снова пустившим светло-зеленые побеги. Этот пригорок справа круто поднимается и переходит в густую рощу, в темную чащу которой не проникает ни один луч небесных светил; на опушке рощи сидит пораженный горем фессалийский царь, держа между коленями, словно выточенное из слоновой кости, тело, которое лишь за мгновение перед тем раздвигало своим прекрасным, точеным челом колючие ветви и попирало своими уязвленными ревностью стопами тернии и цветы без разбора, – теперь оно лежит беспомощное, отяжелевшее, неподвижно-застывшее, и лишь время от времени резвый ветерок играет густыми прядями волос.

Между частыми стволами деревьев теснятся изумленные нимфы, вытягивая вперед шеи, и оглашают воздух громкими жалобными криками…»

«Сатиры, в оленьих шкурах, подходят, венчанные плющом; их рогатые лица исполнены жалости странной».

«Ниже лежит Лаэлапс; его неровное, тяжелое дыхание указывает на быстрое приближение смерти. По другую сторону группы стоит „Целомудренная Любовь“, „уныло опустив крылья“, и прицеливается стрелой в приближающуюся толпу лесных обитателей: фавнов, баранов, коз, сатиров и сатиресс, трепетными руками прижимающих к себе своих детенышей; вся эта толпа стремится вперед слева по низкой тропинке между передним планом и отвесной скалой, на нижнем уступе которой „хранительница источника“ льет из урны печально шепчущиеся воды. Выше и дальше Эфидриады между обвитыми виноградом стволами густой рощи видна еще одна женская фигура, рвущая на себе волосы. Центр картины заполнят тенистые луга, спускающиеся к устью реки, а дальше „расстилается могучая ширь океана“, со дна которого гасительница звезд, розоперстая Аврора, бешено погоняет своих омытых морскою влагою коней, спеша застать предсмертные муки соперницы».

Если бы это описание было обработано более тщательно, то оно было бы бесподобно. Мысль сделать из картины стихотворение в прозе превосходна. Многие лучшие произведения в современной литературе возникают благодаря этому стремлению. В уродливый и рассудочный век искусствам приходится заимствовать сюжеты не у жизни, а друг у друга.