Литература как жизнь. Том I

Особый случай – Андрей, фамилию, к сожалению, не помню. Похожий на школьника, он уровнем развития превосходил университетских студентов. Интересы у него были научно-технические, судить о них я не мог, но очевидна была обширность и жажда знаний. Мы с ним часто встречались в библиотеке, приходил он ко мне в кабинет, с удовольствием его выслушивал – молодой человек, увлеченный познанием, собирался поступать в Бауманский, приехал в Америку усовершенствовать английский и ознакомиться с уровнем образования. Как-то в разговоре без особых намерений я спросил Андрея о его родителях. Не я начал разговор, он сам упомянул «Мои родители…». «А кто у тебя родители?» Ответ: «Торгуют оружием». Со знанием дела добавил: «Легким». От его родителей я получил письмо в ответ на мою хвалебную характеристику их сына. Тон письма суховатый, сквозила тревога: не слишком ли откровенен их не по возрасту многознающий сынок? Андрей вскоре уехал, присылал мне письма, но продолжалась наша переписка недолго, оказался я неспособен удовлетворить его любознательность. В каждом письме он ставил множество вопросов, но в конечном счете два, на которые я не мог ответить. Первый вопрос, как поживает его китаянка. У меня сведений не было: он нас не познакомил. Второй вопрос: «Как вообще всё?».

«Не знаю другой страны, где бы существовало так мало независимости мысли и свободы в дебатах, как в Америке».

Алексис де Токвиль (1835).

Если бы то не слова крупнейшего апологета американской демократии, их сочли бы ложью, глупостью или плохим парадоксом. Но проницательный французский наблюдатель, следом за русским путешественником Павлом Свиньиным, предсказал единство судеб Америки и России, пророчества осуществились, приходится подумать над давно замеченными противоречиями в устройстве США. Самое известное, пожалуй, тирания большинства, которое необходимо укротить контролем меньшинства. Не являются ли противоречия источником той силы, что обеспечила Соединенным Штатам устойчивое положение сверхдержавы, наделив американцев сознанием своей безусловной правоты? Американца переубедить нельзя, он останется при своем мнении, продолжая верить тому, чему хочет верить.

В Американском Университете Вашингтона, где я преподавал один семестр, у меня было два курса, в одном – семь студентов, в другом семьдесят. А на Лонг-Айленде я в Адельфи за шесть лет полной и почасовой нагрузки провёл двенадцать курсов в пятидесяти четырех группах, в Колледже Нассау десять лет каждый семестр читал два-три курса. В общей сложности, думаю, в трёх американских учебных заведениях через мои курсы прошло, если не тысяча, то несколько сот студентов, и я не помню, чтобы после нашего обмена мнениями я услышал: «Вы, профессор, правы».

Из-за несогласия студентов не дали мне в Адельфи повторно прочесть курс, хотя это почти неизбежная нагрузка для предподавателей-гуманитатриев из нашей страны. У студентов курс известен под названием «Толстоевский». Со своей стороны я прибавил Тургенева, Чехова и Горького, курс начал с русских – истолковал термин, принятый наряду с итальянцами и французами, определившими жанры и стили западной литературы, а наши писатели дали рус-сан, русский роман, образцами которого служили «Отцы и дети», «Война и мир», «Братья Карамазовы»».

Вести курс предстояло на особом отделении студентов-отличников. Отличники насторожились, когда, говоря о Толстом и Достоевском, я рассказал об их разочаровании в Западе. А выдержкой из американских очерков Горького, который назвал Америку «мусорной корзиной Европы», оказались обижены. Как контраргумент я привел горьковские слова о своей стране: «Живут в безгласии и ничтожестве…». И вообще, говорю, «грязная лужа» нередко служила и служит у нас символом отечества.

Выслушали молча, надувшись, и донесли на меня в деканат, что я занимаюсь поношением их страны. Сын понесшего наказание за утрату политической бдительности, я удивился такому доносительству. Конечно, что было, то было у нас, но было в сталинское время, а как сталинское время истекло, наказание признали незаслуженным.

Столкнулся я с тем «мелочным патриотизмом», о котором и де Токвиль говорил. Декан отличного отделения не сказал мне ни слова, но за учение платят студенты, точнее, их родители, а студенты не хотели слышать того, чего не хотели слышать. Покупатель всегда прав согласно законам рыночной экономики, и я уже больше не получал этого курса, хотя декан мне сам же говорил, что хотел бы записаться ко мне в группу на следующий год. Не успел я рассказать отличникам об отказе Достоевского донести на террориста, поставленного к позорному столбу на той же площади, где он сам некогда стоял: после предательства у нас несмываемое пятно – донос.

«Красота в глазах того, кто смотрит»

Маргарет Гангерфорд. «Молли Даун» (1878).