Павел Петрович, к примеру, без устали рассказывал о ссорах молодой жены с собственным сыном, человеком тоже молодым, избалованным и горячим. Нервничал Стрельцов потому, что жить в собственном доме, по его словам, стало невыносимо. И психотерапевта он стал посещать по этой же причине — нервы. А молодая жена требует к себе постоянного внимания. Он же, Павел Петрович, уже не юноша, темперамент не тот, а тут еще сынок подзуживает, знакомые намекают: как, мол, она, жизнь молодая? А какая жизнь, если каждое утро начинается со скандала?
Стрельцов был человеком словоохотливым, задавать ему наводящие вопросы не приходилось и вообще вклиниваться в его монолог Любе удавалось не часто. Все отведенное для сеанса время она слушала, слушала, слушала, ожидая, когда же Павел Петрович наконец выговорится. Не дождалась. Это был так называемый человек-монолог, с уникальной способностью говорить, не обращая никакого внимания на реакцию собеседника. Пусть зевает, пусть откровенно скучает, пусть даже злится, главное, выговориться самому. И теперь он начал с того, что прислал ей чуть ли не всю первую часть своего дневника. В письме Стрельцов был так же подробен, многословен и целиком сосредоточен на себе самом. Единственном и неповторимом. Люба никак не могла понять, почему Павел Петрович начал свой рассказ с истории пятнадцатилетней давности. Тем более, что она ее уже слышала на первом сеансе. Почти слово в слово:
«В году триста шестьдесят пять дней. Жизнь человеческая в среднем составляет лет шестьдесят. Я имею в виду мужчин. Увы! Такова статистика! Но все равно: шестьдесят лет! Это же больше двадцати тысяч дней! Большинство из них проходит, и не оставляет никакого следа. Лег спать, — наутро все позабыл. Пески времени засыпают берег памяти, чем дальше, тем больше, глубже… И уже не помнишь, когда, в какой день произошло что-то важное, что-то особенное? Копаешься в памяти, копаешься и наконец осеняет: вот с этого все и началось! Поступи тогда иначе — и вся дальнейшая жизнь могла бы сложиться по-другому. И не было бы сейчас этих мук, этих бессонных ночей. Совесть. Как с ней быть? Ну, как?
Помню только, что с утра было солнце. День ясный, морозный. Накануне пообещал жене, что приеду домой пораньше и схожу с Мишкой в комиссионный магазин. Коньки он там себе присмотрел. Подарок ко дню рождения. Хорошие коньки, почти новые. Импортные, в магазине тогда таких нельзя было купить. Только из-под полы, по большому блату. Блат-то у меня был, да не тот. В другом магазине, не в спортивном. Если бы сапоги жене, я бы мигом устроил, а вот коньки…
Одним словом, пообещал. А тут, как назло, в качестве общественной нагрузки пришлось присутствовать в суде. Заседателем. Как же, непьющий, партийный, у начальства на хорошем счету. Образование высшее получил, хотя и со скрипом, лет семь учился вместо пяти. Но… надо ж было карьеру делать! Не юноша уже, за тридцать. В начальники пора выбиваться. Выслуживался, как мог, вот и припахали в качестве общественной нагрузки народным заседателем. Сижу, а вокруг — одни бабы! Слушается дело о разводе, вот они и набежали, сороки любопытные. Второй заседатель — баба, тихоня, жизнью замотанная, сразу видать, что дома у нее каторга. Председатель народного суда — тоже баба. Наверное, старая дева, потому что никуда не торопится. А у меня в голове только Мишка и коньки. Если придем в комиссионку, а их уже не будет, как я парню в глаза посмотрю? Ну, как?
А эти двое стоят и друг друга жалеют. Меня не жалеют, Мишку моего не жалеют, которому коньки до зарезу нужны. Сказали бы ясно: никаких, мол, компромиссов, видеть друг дружку больше не хотим, развод и точка. Вынесли бы мигом постановление и быстренько разбежались по домам. А судья все докапывается:
— Ну, в чем причина? Почему хотите развестись?
Наконец жена заикнулась:
— Он мешает мне делать карьеру. Ревнует.
— А вы, простите, кто по специальности?
— Актриса.
— Вот как?
Тут даже мне интересно стало. Пригляделся: а она-то красотка! Ножки стройные, грудь высокая, все при ней, все ладненькое. Я бы тоже такую ревновал.
— Мне и так пришлось взять академический отпуск из-за ребенка! Два года потеряла! Теперь наконец-то театральное училище закончила. Получила распределение в другой город. Карьеру надо начинать в провинции, это всем известно. А он не отпускает.
— Почему не отпускаете, гражданин?
— А что тогда будет с семейной жизнью? Я в одном городе, она в другом. А как же ребенок? Я тоже, в конце концов, хочу сделать карьеру! Год как институт окончил! Надо же на работе закрепиться! Не желаю срываться в детский сад, да по столовкам болтаться. Пусть она дома сидит.
— Нет уж, твоя очередь!
— Ты женщина, а не я! Я — мужчина!
— По твоей зарплате этого не заметно!
— Хочешь сказать, актрисы много получают? Ну, какой тебе предложили оклад, звезда театральных подмостков? Ты скажи, скажи, пусть люди посмеются!
Наконец-то поругались. Может, коньки еще и не купили. И магазин открыт. Пока открыт. Кашлянув, говорю: