Любовь и так далее

На самом деле, он повторил все другое, что говорил до этого, как взбесившийся золотоискатель, который перебирает песок в поисках драгоценных крупиц. И наконец его корявые пальчики нащупали самородок.

— Закон неумышленного положительного эффекта.

Он объяснил, что этот закон проявляется, например, когда франкенштейнские зерновые культуры вдруг получаются неприятными на вкус для травоядных животных, особенность, которая… и так далее. Но он уже потерял благодарного слушателя в моем лице, поскольку я потерялся в мыслях.

Закон неумышленного положительного эффекта. Разве это не песня — причем, не одинокая трель какой-нибудь робкой, хотя и благополучно певчей чистоголосой птички из глубины зеленых насаждений, а могучий хор, в котором сливаются голоса человечества, Природы и Всемогущего божества?! (Вы, наверное, поняли, что «Всемогущее божество» я использую как метафору. Замените его — по вкусу — Тором, Зевсом или маленьким Джонни Кварком.[62]) Фраза, достойная, чтобы высечь ее в камне или, по крайней мере, высветить неоном. Наряду с «и слово стало плотью», «que sera, sera»,[63] «si monumentum requiris, circumspice»,[64] «всадник, проезжай», «мы так и не сделали то, что должны были сделать» и «дрожащими пальцами он расстегнул ее бюстгальтер». Закон неумышленного положительного эффекта. Разве этим не объясняется наша жизнь? Какой метафизик, какой моралист мог бы сказать лучше?

Не поймите меня неправильно. Если вы не столь рьяно настроены про-оливерски, как я мог бы рассчитывать — а у меня подозрение, что так и есть, — то, может быть, вы воспримете мой восторг перед этим блистательным принципом как попытку оправдаться. Как будто я пытаюсь свалить все на тяжкие обстоятельства: не моя вина, сударь. На самом же деле, я рассматриваю эту фразу как очень верное выражение трагического принципа бытия. Древние боги мертвы, и в моей Книге Бытия маленький Джонни Кварк — это Стюарт в строгом сером костюме, но Закон Неумышленного Положительного Эффекта — теперь это есть основной принцип жизни, он учит нас, насколько велика пропасть между намерением и его осуществлением, между намеченной целью и ее результатом, насколько тщетны все наши стремления и усилия, насколько стремительно и люциферственно наше падение. Мы все потерялись, правда? И тот, кто этого не осознает, потерялся уже безнадежно. А тот, кто это осознает, тот спасется, потому что познал потерянность до конца. Так говорит Оливер в Год Господа Нашего Кварка.

ДЖИЛИАН: Разумеется, супружеский секс бывает не только в браке. И это, наверное, самое худшее, что может быть. Прошу прощения, я не хотела вас отвлекать. Может быть, вы как раз собирались заняться вот этим самым.

8. Без обид

СТЮАРТ:

— Где вы взяли мой номер?

— В телефонной книге.

Почему-то в последнее время я только и отвечаю на этот вопрос. Сначала — Оливер, теперь — Элли. Я хочу сказать, что, как правило, номера почти всех абонентов есть в телефонной книге. В любой нормальной стране. Я не пользуюсь никакими продвинутыми системами по добыванию информации.

Хотя, может быть, меня не было в Англии слишком долго? Да, наверное. Например, когда я вошел в ту антикварную лавку у Лэдброк-Гров и сказал, что мне нужна небольшая картина, и чтобы обязательно — грязная. Женщина за прилавком посмотрела на меня как-то странно, что, в общем-то, было вполне понятно. Нет, нет, поспешил объясниться я, мне нужна маленькая по размерам картина, которая нуждается в очистке, после чего женщина-продавщица посмотрела на меня еще более странно. Может быть, она подумала, что я думаю, что так выйдет дешевле. Но, как бы там ни было, она показала мне три-четыре картины и сказала:

— Боюсь, что эта еще и немного испорчена, вот тут — краска немного осыпалась.

— Хорошо, — сказал я и купил именно эту картину. Женщина-продавщица явно ждала от меня объяснений. Но с возрастом я кое-чему научился. В частности: ты не обязан никому ничего объяснять, если тебе этого не хочется.

То же самое было, и когда Элли приехала забирать картину. Она озадаченно оглядела мою квартиру, и я снова не стал ничего объяснять. Я ей представился как Хендерсон и не стал ничего объяснять. Я показал ей картину и не стал ничего объяснять. Вернее, я объяснил, что не собираюсь ничего объяснять.

— Я уверен, что это хлам, — сказал я. — Я вообще не разбираюсь в живописи. Но мне нужно, чтобы эту картину почистили. На то есть причины.

Она спросила, можно ли вынуть картину из рамы. И только тогда я по-настоящему обратил на нее внимание. Когда она только вошла, она показалась мне просто еще одной из миллиона девушек в черном, которые, очевидно, распространились в Англии, пока меня не было. Черный свитер, черные брюки, ботинки с квадратными носами на каблуке-клине, маленький черный рюкзак, волосы выкрашены в тот радикальный черный цвет, которого не существует в природе. Во всяком случае, в Англии.