Лучше не бывает

— К черту Кейзи. Ну ладно. Я дам объявление, что нам требуется старшая горничная. О, Октавиен, как грустно, все распалось, все ушли.

— Дорогая, ты скоро заведешь других.

— Других, кого?

— Я имею в виду — людей.

— Ты ужасен.

— Любимая, перестань.

— Ты — ужасный старый гедонист. Мне трудно будет с Джоном и Мэри. Ты не думаешь, что он — из тех гомосексуалов, которые женятся, чтобы убедить себя в том, что они — нормальные?

— Ты думаешь, что он гомосексуал, потому что он нашел в себе силы противостоять твоим чарам.

— Октавиен, ты — чудовище. Мэри больше похожа на мать, верно?

— Не думаю, что он — педик. Мэри как раз его тип — серьезная, и все такое.

— Да. А я как раз не его тип. Я понимаю теперь, как глупо я вела себя с Джоном.

— Ты нежная девочка, Кейт.

— Не говори таким тоном!

— Джон — ниже тебя. Для него это было слишком сложным. Он на самом деле не понял тебя.

— Джон — очень милый парень, но он не тот мудрый, хороший человек, каким мы его считали.

— Мы считали его богом, а оказалось, что он такой же, как мы, в конце-то концов.

— Как мы, в конце концов.

— Ты готова, дорогая?

— Готова, милый.

— Октавиен, я люблю тебя. Ты так умеешь подбодрить меня! Разве не чудесно, что мы все рассказываем друг другу?

На самом деле, Октавиен предпочитал не посвящать Кейт в некоторые подробности своей жизни, в частности, он умалчивал о долгих поздних вечерах на работе, которые он проводил вместе со своей секретаршей. Но он легко прощал это себе, просто полностью забывая о происшедшем и чувствуя себя безгрешным. Он часто говорил сам себе, что очередной такой вечерок — в последний раз, он не хотел считать себя обманщиком жены. Но сознание того, что она ничего не утаивает от него, было для него источником счастья и удовлетворения.

Лунный абрикос сиял, и уханье совы разносилось над любовными ритуалами.

— Они уедут, — сказал Тео.

— Да, — сказал Вилли.

— Ты печален.

— Я всегда печален.

— Не всегда. Две недели назад ты был почти веселым. Мне показалось, ты переменился.

— Тогда со мной в Лондоне случилось нечто…

— Что случилось?

— Я занимался любовью с одной девушкой.

— Господи! Вилли! Вот не ожидал!

— Да, я сам удивился.

— И какова она?

— Она похожа на газель.

— Когда ты встретишься с ней снова?

— Я не встречусь.

— Почему Вилли, почему нет? Она не хочет?

— Она хочет. Но нет, нет. Тео, я уже умер.

— Мертвецы не занимаются любовью.

— Это было просто чудо. Но за чудесами ничего не следует. Они вне обыденной жизни.

— Я бы сказал, что как раз за чудесами всегда что-то следует, по определению. И ты согласился, что стал другим.

— Нет. Ты сказал, что я переменился. А я — только прошлое без настоящего.

— Это — трусливая ложь.

— Как справиться с прошлым, Тео?

— Простить его. Дать ему мирно опочить в тебе.

— Не могу.

— Ты должен простить Гитлера, Вилли. Пора уже.

— Да будь он проклят, Гитлер! Нет, я никогда не прощу его. Но проблема не в этом.

— В чем проблема?

— В прощении самого себя.

— Что ты имеешь в виду?

— Дело не в том, что он сделал, а в том, что я.

— Где?

— Da unten. La-bas [24]— в Дахау.

— Вилли, Вилли, Вилли, замолчи.

— Я в порядке.

— И хочу сказать — не рассказывай мне.

— Ты всегда просил рассказать, а теперь говоришь — не рассказывай.

— Я совсем развалился, Вилли. Я все время плохо себя чувствую. Ладно, расскажи мне без подробностей. Что произошло там?

— Я предал двоих людей, потому что я испугался, и они погибли.

— В том аду… Пожалей себя, Вилли.

— Их загнали в газовую камеру. Моей жизни ничего не угрожало.

— Мы — прах, Вилли. Нет ни единого, чей разум и мораль нельзя сломать пыткой. Не думай — я сделал это. Думай — это было сделано.

— Но это я виноват.

— Это в тебе гордость говорит.

— Их задушили газом, Тео.

Вилли сидел в кресле, его вытянутая вперед хромая нога лежала в толстом слое пепла у камина. Тео сидел спиной к камину на стуле, который он придвинул поближе к Вилли. Он отвел глаза от головы Вилли и посмотрел в мерцающие в высоком окне голубые небеса. Его рука тяжело легла на руку Вилли, ладонью он погладил его плечо.

Вилли отбросил назад свои отросшие седые волосы, лицо его расслабилось и приобрело абсолютно спокойный вид:

— Ты, наверно, прав. Но я не могу мыслить в твоих терминах. Это ведь даже не память. Это всегда со мной.

— Все время, Вилли?

— Каждый час, каждую минуту. И никакими силами не избавиться от этого. Никакой душевной хитростью. Никакой психологической уловкой.

— Посмотрим, мой дорогой. Если с тобой случилось одно чудо, может случиться и другое. Может быть, ты расскажешь мне все, в конце концов.

— Да, думаю, да.

Мне не хочется слушать, подумал Тео. Он по-настоящему и не рассказывает, в чем дело.