Миф. Греческие мифы в пересказе

Дальнейшее можно себе представить. Внезапно ликование и радость от обладания золотом превратились в ужас и страх. Все, к чему Мидас прикасался, превращалось в золото, но царское сердце сделалось свинцовым. Никакие слова, никакие громкие проклятия небесам не могли вернуть его холодных, слившихся воедино жену и дочь к подвижной теплой жизни. От вида его любимых роз, ронявших тяжкие головки, он сам повесил горемычную голову. Все вокруг него сверкало и сияло, светилось и сыпало искрами умопомрачительного металла мечты, но сердце Мидаса оставалось безрадостным и бурым, как базальт.

А голод! А жажда! Через три дня превращения еды и питья в несъедобное золото ровно в тот миг, когда Мидас к ним прикасался, царь приготовился к смерти.

Лег на золотую постель — твердые тяжелые простыни не давали ни тепла, ни уюта — и забылся лихорадочным сном. Привиделось ему, как его цветы вновь расцветают мягкой, хрупкой жизнью — да, его розы, но из всех цветов более всего значили для него, как он теперь понял, его жена и ребенок. В сладостной грезе он увидел, как их щеки вновь наливаются нежными оттенками, как вновь сияет в их глазах свет. Эти манящие образы плясали у него в мыслях, а поверх гремел голос Диониса:

— Глупец! Повезло тебе, что Силен так тебя обожает. Только ради него смилуюсь. Когда проснешься поутру, отправляйся к реке Пактол. Опусти руки в воду, и заклятие снимется. Все, что омоешь ты в тех водах, вернется тебе в былом виде.

Наутро Мидас сделал, как велел голос в сновидении. Как и было обещано, соприкосновение с водой освободило его от золотого колдовства. Без ума от радости, он целую неделю сновал туда-сюда — омывал в реке жену, дочь, стражников, слуг, розы и все свои пожитки и всякий раз хлопал в ладоши, когда они возвращались к своему недрагоценному — но бесценному — состоянию.

После этого воды Пактола, что вьется у подножия горы Тмол, стали крупнейшим на всем Эгейском побережье источником электрума, природного сплава золота с серебром.

Уши царя Мидаса

Вам может показаться, что Мидас усвоил урок. Урок, что повторяется вновь и вновь в истории человечества. Не имейте дел с богами. Не доверяйте богам. Не злите богов. Не торгуйтесь с богами. Не тягайтесь с богами. Оставьте богов в покое. Относитесь ко всем благословениям как к проклятиям, а ко всем обещаниям — как к ловушкам. А главное — никогда не оскорбляйте бога. Ни в коем случае.

В одном отношении Мидас уж точно изменился. Он теперь чурался не только золота, но и вообще любых богатств и собственности. Вскоре после того, как Дионис снял заклятие, Мидас стал приверженным поклонником Пана, бога с козлиными ногами, повелителя природы, фавнов, лугов и всего неприрученного на свете.

С цветами в волосах, в сандалиях, облаченный в намек на одежду, лишь бы прикрыть срам, Мидас оставил жену и дочь править Фригией, а сам посвятил себя счастливому бытию хиппи и простой буколической добродетели.

Все, может, и ничего, но его владыка Пан вознамерился бросить вызов Аполлону, чтобы в состязании выяснить, какой инструмент замечательнее — лира или флейта.

Как-то вечером на лугу, что раскинулся на склонах горы Тмол, перед собранием фавнов, сатиров, дриад, нимф, разношерстных полубогов и прочих мелких бессмертных Пан приложил флейту к губам. Зазвучала грубая, но милая мелодия в лидийском ладу. Словно перекликались лани, журчали реки, резвились кролики, ревели олени и мчали галопом кони. Незамысловатый пасторальный напев восхитил слушателей, особенно Мидаса, который не на шутку поклонялся Пану, игривому веселью и безумию, которые этот бог олицетворял.

Когда встал Аполлон и прозвучали первые ноты его лиры, все затихли. С его струн поплыли видения вселенской любви, гармонии и счастья, глубокой непреходящей радости жизни и музыки самих небес.

Он доиграл, и слушатели все как один вскочили аплодировать. Тмол, божество горы, выкрикнул:

— Лира великого владыки Аполлона победила. Согласны?

— Так! Так! — взревели сатиры и фавны.

— Аполлон! Аполлон! — завопили нимфы и дриады.

И лишь один голос возразил:

— Нет!

— Нет? — Десятки голов обернулись посмотреть, кто это осмелился не согласиться.

Поднялся Мидас:

— Я не согласен. Я скажу, что у флейты Пана звук лучше.

Даже Пан оторопел. Аполлон тихонько отложил лиру и направился к Мидасу:

— Повтори.

Справедливо заметить, что Мидасу, по крайней мере, хватило отваги настаивать на своих убеждениях. Он дважды сглотнул и заговорил:

— Я… я скажу, что у флейты Пана звук лучше. Музыка… интереснее. Самобытнее.

Аполлон, видимо, был в тот день в хорошем настроении, ибо не прикончил Мидаса не сходя с места. Не содрал с него шкуру, клоками, как произошло с Марсием, когда бедолага набрался дерзости бросить богу вызов. Не причинил Мидасу и малейшей боли, а лишь сказал негромко:

— Ты искренне считаешь, что Пан играл лучше, чем я?

— Да, считаю.

— Что ж, в таком случае, — произнес Аполлон со смешком, — у тебя должны быть уши осла.