Млечный Путь №2 (5) 2013

Они постояли еще пару минут: Мари – опустив голову, Эдвард – щурясь на темно-серое небо, по которому одиноко прогуливалась в белом ситцевом платье луна. То ныряла в дымные тучи, то выплывала на узкую серебряную тропинку. Луна – Селена – Селина.

Глава 3

 Недаром говорят, что разделенная беда – половина беды. После разговора с Мари Эдвард и в самом деле почувствовал себя лучше. Вдобавок у него, благодаря негорящим фонарям, появилась ежедневная обязанность: после вечерних сходок «призраков» он отводил Селину на Миттельтеррассы, в то время как ее сестра отправлялась за город на старом форде Айзека.

Медленно тускнел горизонт, загорались огни на другом берегу – и оба они превращались в двух детей, играющих в темноте. Глупая ребяческая забава – «где твоя рука, где моя рука». Пальцы невинно переплелись – не расцепить, не разобрать, где чьи. Река, пегая от лунных бликов, урчала беззаботно, как сытая кошка. В тростниках прятались утки.

– Почему они плавают ночью? – удивлялась Селина, вздрагивая от внезапного кряканья и хлопанья крыльев.

Эдвард стискивал ее локоть.

– А почему мы гуляем ночью?

– Мы не гуляем, а идем домой.

Он тихо смеялся, почти счастливый. Зеркальный блеск воды больше не пугал. Зная, что любое нечаянное серебрение может погрузить его в транс, Эдвард сдался и развернул в спальне створки трюмо. Если демонам прошлого суждено его мучить – пусть это происходит без свидетелей, в его собственной квартире.

Он чувствовал себя счастливым еще и потому, что уже несколько дней не видел Фердинанда, не трясся в окопе, не страдал от вшей и не глох от взрывов, не коченел в стылой грязи. Перед взором Эдварда проходила жизнь маленькой семьи – женщины по имени Ребекка и ее дочери, которую она звала то строго – Ханеле, то умиленно, ласково – Анечкой. Война ощущалась и здесь – врывалась в уютный мирок радиосводками, треугольными письмами без конвертов, иногда – слезами, по ночам, в подушку, порой – полночными бдениями над чьей-то заляпанной до полной мутности фотографией.

Ему нравилась Ребекка, пышная и ладная, с тягучей тревогой во взгляде и короткими сильными руками. Нравилось, как она варит картошку, печет хлеб, повязывает платок. Когда она ложилась спать, гладкие пряди змеями соскальзывали  под ворот рубашки, мешались, и  женщина сердито заплетала их в две толстые черные косы. Эдвард любил смотреть, как Ребекка зажигает свечи, а потом, закрыв глаза ладонями, тихо бормочет непонятные слова. Точно поет. Хоть смысл их неясен, а звучание странно, в голове отчего-то возникает картинка: два болезненных на вид ангела приближаются к столу. Они становятся за спиной женщины, и лица их серы, как сухая земля, а спины сгорблены под грузом непомерно больших крыльев. Ребекка слаба зрением, путает кастрюли и миски, но не носит очков, как Айзек. Отними она руки от лица, и усталые ангелы показались бы ей прекрасными.

Если мать Эдвард находил симпатичной, то малышкой-дочкой он был искренне очарован. На мать Анечка походила, как день походит на ночь. Бледная и, словно веточка, хлипкая, с длинными светлыми локонами, мягкими, как вымоченный лен, она виделась ему маленькой копией Селины. Только черты лица казались слегка, по-детски, припухлыми, а в голубых глазах светился разум.

Один раз Эдвард по ошибке и назвал Селину Анечкой. Та встревожилась:

– Кто это? Почему?

– Это девочка, которая жила очень давно. Когда нас с тобой еще не было, – улыбнулся он, пожимая ей руку в темноте.

– Как давно? – не унималась Селина. – Что с ней случилось?

– Не знаю, – отвечал Эдвард на оба вопроса. – Наверное, закончила школу... – он задумался на минуту, о чем стоит говорить ей, а о чем не стоит, – вышла замуж. Потом... потом у нее родилась дочка – другая маленькая девочка.

– Это была я? Ты говоришь о моей маме?

– Нет, что ты! – возразил он ошарашенно. – Конечно, нет!

Наверное, любому человеку нужна сказка, чтобы верить. Светлая сказка или страшная, но обязательно с хорошим концом.

«А почему бы и нет? – думал Эдвард, усаживаясь вечером перед зеркалом, с пакетом картофельных чипсов на коленях. Как в кино, только фильм жутковатый в своей реалистичности. – Нет, не мама, конечно, а какая-нибудь пра-пра-пра... как чудачка выразилась».

Вспомнив о Биби, он усмехнулся.

«Кончится война, девочка вырастет, выучится, найдет работу. Тогда, в двадцатом веке с этим не было проблем. Встретит нормального парня, такого, например, как я. И будет так, как будто мы с Селиной уже когда-то жили и любили друг друга – только она не поглупела от менингита, а я не болтался без дела, как мочалка в проруби... А Фердинанд? Дай Бог и ему, пусть невредимым вернется домой».

Эдвард погрузился в мечты, втайне надеясь, что пленка перемотается вперед и он увидит взрослую Анечку, и сам не заметил, как его затянуло в пустую серость. Вокруг не вода, не твердь – рыхлое ничто. Земля и небо, плоские, точно намалеванные на картоне декорации, болтаются на периферии зрения. Даже сила тяжести ослабла, так что ни взлететь, ни упасть. Никогда он не думал, что пустота может быть такой душной и тесной.

«Назад, скорее назад!»