Могусюмка и Гурьяныч

— Стачка по всем правилам, — говорил он. — Их требования: увеличить плату, сохранить выпуск стали, бесплатное пользование землей по две десятины на хозяйство. Никто на работу не идет без понуждения.

— Где же причина?

— Подстрекательство! Где? Конечно, не Булавин причиной, как думают. Учителя я не подозреваю, — поспешил успокоить Дрозд своего собеседника, хотя он уже написал о Пастухове в Оренбург, что тип подозрительный.

— Безграмотные рабочие сами не придумают этого! Во всем виноват нарочно подосланный бунтовщик, подкупленный, возможно, какой-то шайкой. Его надо поймать во что бы то ни стало, и все откроется! Говорят, он был на других заводах и там мутил.

Дрозд уверял, что дело очень серьезно.

— Может быть, какое-то общество по возбуждению смут подослало его. Революционеры! Подлость, предательство или еще хуже! Верб говорит, что он старался действовать постепенно, не сразу, что тут все запутано. И рабочие должны заводу, и им завод должен. Платят рабочим деньгами и пользоваться дают землей в счет платы. Налог до сих пор не платили, и тут совпало взыскание недоимок и требование платы за землю. Льгота дана была на три года, но эти тайные «аблакаты» сумели дело так повернуть, что шесть лет пользовались льготой. Вот, что делают! — говорил Дрозд.

— Так при чем же здесь Гурьяныч?

— Потом пошли ссылки на неурожаи, — не отвечая капитану, продолжал свое Дрозд.

— Мужику в рот не клади палец, — подтвердил капитан. — Очень смышленый и ловкий здесь заводской мужичок. На заводской земле пахали; оказывается, тут земельные участки не замерены. Об урожае давались ложные отчеты. Толкуют, что от машин будет голод.

Верхоленцев и Дрозд согласились, что поймать Гурьяна необходимо и наказать его примерно.

Дрозд сказал, что завтра будут у волостного пороть двух смутьянов.

— Долг русских образованных людей видеть будущее башкир, татар, всех наших инородцев, — говорил Пастухов, шагая по улице с Алексеем Николаевичем и с Булавиным, который пошел прогуляться и проводить гостей, — и трудиться для них. Нам надо сделать бесконечно много. Вот вам пример преданности башкир — поняли, что от хивинского проповедника не дождешься избавления. От него отвернулись. Последние события — свидетельство того, что почва благодатна. Рухнула попытка сыграть на религиозных чувствах башкир, вызвать ненависть к русским. Революция спасет башкир, а не турецкие святые.

— Говорят, что какой-то грамотный по-русски башкир, бывший солдат, участник Севастопольской кампании, испортил турецкому там или этому хивинскому святому все дело, — заметил Керженцев. — Присягу, сказал, принимали!

— Не в присяге здесь дело, а глубже. В самой жизни народов. Вот вам примеры: Могусюмка и Гурьяныч. А в прошлом: Пугачев и Салаватка.

— Молчи, пожалуйста, — одернула мужа Евгения Дмитриевна, видя, что идут мимо дома, в котором остановился Дрозд.

— Говорят, и муллы были против заговора. Они теперь всюду разослали проповедников объяснить, что этот Рахимбай — обманщик, — продолжал Пастухов.

— Но, между прочим, киргизская степь волнуется, — отозвался Керженцев.

— Магометане верят крепко! — заметил Булавин, как бы предваряя собеседников особенно не обольщаться. — Среди башкир есть люди очень грамотные. По-арабски. А есть по-русски образованные. А вот Могусюмка сокрушался, что у них грамоты своей нет. В школах по башкирски не учат. Одно слово, что башкирские школы, а читают и пишут по-арабски и по-турецки. А Могусюм придумал писать башкирские слова русскими буквами. Если бы обучить его с детства, был бы первый грамотей.

Захар проводил гостей до плотины.

— Население тут поголовно в дружбе с башкирами, — сказал Пастухов, оставшись с Керженцевым.

Черная фигура Захара еще виднелась далеко на снегу.

— Как вам этот купец нравится? Что он нам сегодня за столом выложил! Капитан, знаете, уж сказал мне потихоньку: мол, угощает, а сам такое говорит, что хоть хватай его вместе с Могусюмом.

— И у башкир, конечно, есть доверие к заводским. Он прав. Он тут все знает. И это при разнице вероисповеданий и всех предрассудках...

— Альянс?

— Да, нечто вроде интернационала.

— У башкир по-арабски, у русских по-французски, а своей грамоте тоже не бог весть, как обучены, — рассуждал Керженцев.

Утром Керженцев стал говорить, как хороша Булавина.

— Да вы уж не влюбились ли в неё? — спросил его Маневич.

— Может быть...

Жандармскому офицеру Дрозду давно не нравились высказывания Керженцева, и он тут решил дать бой.

— Как же это вы, семеновец, гвардеец, аристократ, — сказал он с насмешкой, — плюнули на привычки среды и влюбились в купчиху. Вы исключение!

Керженцев вспыхнул. Он давно заметил, что жандарм мнит себя большим знатоком светских обычаев и, кажется, из кожи лезет вон, желая казаться аристократом, и берется судить о том, чего не знает. Обычно деликатный, Алексей на этот раз решил поставить его на место.