Могусюмка и Гурьяныч

— Поедем к дяде Шакирьяну, — говорит Могусюм. — У него юрта в пятнадцати верстах от Магнитной.

Стемнело. Вокруг костра ходит старик Бегим. Это тоже старый спутник Могусюмки. Он в теплых сарыках и в черном кафтане. У него маленькое желтое лицо, седая борода лопаткой и острые скулы.

— Ну, неверный, — обращается он к Гурьяну, — трава пойдет скоро, будем кумыс пить.

— Будем!

Бегим постится, вчера ездил в мечеть. Он принес кумган, стал мыть руки.

— Ты не такой, как другие русские, — продолжает Бегим. — Переходи в нашу веру!

— Нет, я от своей не отступлюсь. Ведь я крещеный и богу молюсь правильно, двумя перстами, — шутя отвечал Гурьян.

— Наш закон хороший, а ваш плохой. Из-за вашего закона все гибнет... И люди, и урман, и скот.

Обычно Бегим очень осторожен, никогда не скажет никому из русских плохого слова про неверных. Но с Гурьяном он не стесняется.

А Гурьян знает: плохо живут башкиры. Десятый богат — со скотом, с баранами, а девять — голы. Теперь, когда влез Гурьян в башкирскую шкуру, понял он, что есть от чего тосковать башкирам.

Вот они, печальные, в оборванной одежде, в круглых мохнатых шапках сидят у костра.

— А в завод пойдем работать? — говорит Гурьян, обращаясь к старику Бегиму.

Хибетка, приятель Могусюмки, слыша эти слова, поднимает голову, и широкая, добрая улыбка оживляет его лицо.

Старик не на шутку рассердился.

— Тьфу, тьфу на твой завод! Ай, ай, Могусюмка! Зачем у тебя приятель такой!..

— Завод жизнь земле дает.

— Грех! Какая жизнь? Дым, огонь, болезни....

У Гурьяна с Бегимом старая перебранка. Когда старик начинает уговаривать Гурьяна менять веру, тот заводит речь про заводы.

Могусюмка и Хибетка посмеиваются и молчат.

Могусюмка иногда как будто сам не знает, за кого в этом споре, который длится не первый день. Если метко человек скажет, Могусюмка смеется, как бы соглашается. Потом другой напротив говорит — тоже смеется и тоже соглашается. Но это только кажется. Башлык знает, что хочет, да трудно узнать — не говорит никому.

Многие башкиры работают на заводы, возят руду, рубят лес, жгут уголь. Но редко-редко встретишь башкирина, который жил бы на заводе, работал у домны или у горнов. А Хибетка давно уж хочет к огню. Начнет Гурьян делать винт или перековывать железо, закалять сталь или ковать лошадь — Хибетка тут как тут, и жадно наблюдают острые глаза его за черными руками бывшего мастера, и быстро перенимает он от Гурьяна умение обращаться с железом и вырезать из него инструментом все, что нужно. И не боится Хибет огня, искр, не сторонится, когда окалина летит из-под ударов молота.

— На хорошем заводе саблю скуют, ходок для телеги, на подковы железо наварят, сделают плуг. Завод не виноват, если люди, как собаки, — уже без шуток, серьезно продолжал беседу Гурьян.

— Смеешься! Так скажешь — все хорошо! И тюрьма хороша. Решетки для тюрьмы тоже из железа.

— Не сама тюрьма страшна, а люди, которые к ней приставлены. А тюрьма — изба.

Бегим, бранясь, отошел к юрте.

— Хорошему заводу можно дать место, кроме пользы ничего не будет. А ты что приутих, Могусюм, играй, брат, играй, товарищ!

Но Могусюмка молчит, слушает.

— Мне кажется, в перелеске жаворонок поет вечернюю песню, — говорит он.

Но ничего не слышно.

Темнеет.

— А кто теперь нашего урмана хозяин? — спрашивает Могусюм. — Говорят, новый теперь хозяин.

— Хозяин, брат, далеко. Он в урман шагу не ступит. Урманом распоряжается тот, кто пером чешет и чешет, приказ по конторам дает. У кого сила в кляузе, в бумаге.

Опять зажурчал курай. На простой дудке, на полом стебле играет Могусюм, перебегает пальцами по пяти дыркам. Потом отложил курай.

Урман, мой урман,

Вечный и прекрасный,—

запел башлык.

Могусюмка складно сочиняет. Часто люди не скажут, что они думают, что хотят,— только по песне узнаешь, прислушавшись. Редко кто умеет песни сочинять. Малый был Гурьян, всегда спрашивал у матери: «Кто песню сложил?»

Мать, бывало, рассердится, что с глупостями пристает, а потом скажет, когда досуг: мол, бедные люди складывают, бабы больше, бывает, и мужики, разбойники тоже...

Урал, Урал, гребни твои седые,—

поет Могусюмка.

Скоро лыса будет старая голова твоя,

Как у старого глупца.

Вытравятся на ней кудри, вытрутся.

Поседеют и помертвеют последние, засохнут березы,

Урал, Урал, гребни твои сивые и лысые.

В городе чиновник бумагу большую пишет,

И в конторе тоже бумаги пишут и сидят

На высоких стульях...

Не тот, кто с сайдаком бьет зверя и

Скачет на коне, а тот, кто бумагу пишет

И носит очки, как старик,

Тот урмана хозяин...

Кто на лыжах не бегает, кто железа

Не варит, кто только бумаги пишет