Моя любовь когда-нибудь очнется

В воздухе пахло торфом, мхом, енотами, собаками. На охоту я начал ходить лет с двенадцати и успел за это время привыкнуть ко многому, но сегодня вид крови и разорванной плоти был мне невыносим. Несколько кровавых брызг попали мне в лицо и сейчас медленно стекали по щеке. Я машинально вытер ее рукой и поднес пальцы к глазам. Кровь была красная, липкая, все еще теплая. Холодный ветер быстро высушивал ее, и она, словно краска, застывала на лице, на ладони, в складках кожи на запястье. Вытирая лицо во второй раз, я уловил даже ее железистый запах.

– Ты идешь? – спросил меня Эймос.

– Сейчас, секундочку…

Эймос достал из кармана носовой платок, обмакнул в лужу и протянул мне.

– Вот, возьми. Так будет удобнее.

Болотная вода была чистой, холодной и пахла кипарисовыми корнями. Я вытер лицо Эймосовым платком, потом опустился на колени и снова погрузил его в воду, смывая следы крови.

– Пусть будет у тебя, – сказал Эймос.

Сидя на корточках, я еще дважды окунал платок в лужу и вытирал лицо. Водяные капли срывались с моего подбородка и падали обратно, оставляя на поверхности быстро исчезающие круги. На ветру мое мокрое лицо начинало замерзать, но я все же пересилил себя и еще раз плеснул на него водой, чувствуя, как несколько тонких струек протекли по моей шее под свитер. Наконец я поднялся, выдохнул большое облако беловатого пара и вытер лицо рукавом.

Когда я огляделся, мистер Картер и остальные охотники почти исчезли из виду (последним в группе шел Джон Биллингсли со своим мегафонарем) и только Эймос по-прежнему стоял в нескольких шагах и испытующе меня разглядывал. Со всех сторон нас обступало темное и молчаливое болото, в пронзительный и свежий запах которого вплетались сладковатые ноты собачьего пота и енотовой крови.

– Ты в порядке, приятель? – тихо спросил Эймос.

Луна поднялась над верхушками деревьев, она светила ярко, как прожектор, серебря недвижимую воду Сокхатчи. Опустив взгляд, я даже разглядел на ее поверхности свое неясное, расплывающееся отражение.

– Врач сказал Мэгги, что она может начинать тужиться, – медленно проговорил я. – Она тужилась, а я считал. Кажется, уже на счет «три» показалась головка… головка моего сына. Не вся, я видел только макушку. Внезапно врач побледнел, а глаза у него стали большими, как пятидесятицентовые монеты. Я слышал, как он приказал сестре срочно подать какой-то акушерский инструмент… забыл, как он называется. А Мэгги все смотрела на меня, и вид у нее был ужасно усталый. Я пытался утешить ее, успокоить, но ведь я и сам не знал, что происходит! Врач сказал, чтобы она продолжала тужиться, а сам надел этот похожий на вантуз инструмент на голову моего сына. Через минуту или, может быть, через две головка вышла вся… но она была какой-то неправильной формы и совсем синяя. Мэгги не могла ее видеть, зато она видела мое лицо. Не знаю, что она по нему прочла, но это наверняка было не то, что она ожидала. Тут прибежали еще две акушерки, они оттолкнули меня и стали нажимать Мэгги на живот, чтобы вытолкнуть ребенка, потому что она была совсем измотана и сил у нее почти не осталось. Врач отдавал какие-то распоряжения, вокруг нас суетились еще какие-то люди… Потом я вдруг услышал громкий плеск, и врач передал моего сына акушерке. Сам он продолжал тянуть пуповину, которая оставалась внутри Мэгги, и ее кровь текла по ногам, по простыням, по клеенке… А потом Мэгги вдруг обмякла, и глаза ее закрылись.

Где-то вдали коротко залаяла одна из собак. Другая отозвалась ей из еще большего далека́.

– На столе у входной двери акушерка и другой врач пытались оживить нашего ребенка. Они делали ему массаж сердца, надевали на него кислородную маску, но ничего не помогало – он оставался неподвижным, синим… Тут Мэгги открыла глаза, увидела, какой он синий, и начала плакать. Еще какое-то время спустя она вся побелела, глаза закатились, и ее вырвало. Это был… это был последний раз… Больше она в себя не приходила.

Эймос с беспокойством переступил с ноги на ногу. Его нижняя губа как-то подозрительно задрожала, а сапоги ушли в болотную жижу еще глубже.