- Тогда не знаешь, о Возлюбленнейший Повелитель наш, что их живопись после того изменилась совершенно. Земные художники покончили с реализмом и начали чудачества творить, от импрессионизма следуя.
- Да что же это такое? Что означает? - проявил нетерпение Великий.
- Взялось это, о Повелитель, от слова, которое у французов впечатление означает.
- Короче, Асмодей, - прервал его Люцифер в тот же миг, ибо мне придется сократить тебя на твою слишком уж умную башку! А что ты мне скажешь на то, что я собора этого вовсе и не вижу?
- Это всего лишь потому, Предвечный Властелин Наш, что слишком близко к картине этой стоишь, и излишне широко раскрыты глаза Твои. Вблизи живопись импрессионистов является нам хаосом цветных, ничего не говорящих пятен. Но ежели отступить, да еще глаза прищурить, пятнышки краски в глазах наших сливаться начинают и творят единообразную сущность, тех форм и цветов, которые художник показать задумал.
Отступил тогда Величество на несколько шагов и глаза легонько прищурил, а сделав так, воскликнул в великом изумлении:
- Сейчас вижу! Это правда! Воистину собор это, как живой, в солнце сильном и высоком!
- Много раз написал Руанский собор этот художник, Моне называемый, в разное время дня и года, и картины его хорошо об импрессионизме свидетельствуют как никакие иные. Ведь импрессионисты желали ухватить все вещи в изменчивости времени и цвета.
Вот так вот объяснял Асмодей, но Люцифер уже слушать его перестал и, обратив благородное свое лицо к Вельзевулу, промолвил въедливо:
- Можешь гордиться! Изображения собора еще ни в одной преисподней не бывало. Ты первый, кто отважился на украшение подобное!
- Милости, Повелитель! - завопил Вельзевул, трясясь будто лист, треплемый ветром. - Милости!!! Вина это Бельбаала моего, что, по-видимому, больным на голову от какого-то потрясения будучи, без позволения моего с Земли к нам сюда эту гадость приволок! Завтра его судить будут, и...
- Не завтра! - перебил его Могущественнейший. - Прямо сейчас! Немедленно! Я же на заседании этом судебном председательствовать стану!
И возмущенный изо всех мер, на кресле из кардинальских костищ воссесть возжелал, чтобы отсюда судить справедливо. С каждого его бока по четыре наивысших дьявола на корточки присело, немедленно же и виновного привели, с которым пришли Зарон, защитник, и Тегамот, обвинитель.
Молодой Бельбаал дьяволом чудесным был - прыщатый и скрюченный на морде и теле, с когтями по-ястребиному искривленными да буркалами горящими, от такого никакая дьяволица не сбежит, разве что дурман-травы переест. Низко в ноги он поклонился и, встав на месте, обвиняемым предписанном, со спокойствием ожидал того, что наступить должно было. Дал знак Люцифер, и по знаку тому, дьявол второго посвящения, Лотус, у правой лапы Величества сидящий, обвинительный акт читать начал:
- Судить станем Бельбаала, сына наместника Люцифера Великого на Земле, Вельзевулова, в том, что Бельбаал вышеупомянутый в адскую преисподнюю доставить осмелился изображение собора церкви христианской, врага нашего злейшего, в виде картины, в году земном 1894 человеком написанного. Человеком тем был в 1840 - 1926 земных годах проживавший Клод Моне, от иной картины которого, выставленной в году земном 1874 в Париже "
Сорвался со своего места Тегамот, и слово его молнией могло показаться:
- Проступок очевиден, посему требую кары наивысшей, превращения обвиняемого в человека до конца дней его!