Не наступите на жука

Кого-то он напомнил и Женьке, новенькой из шестого «В». Прошлой осенью они с папой и Юриком ходили на концерт. Там выступал музыкант — седой, стриженый, с седой бородой, в зеленых вельветовых джинсах, с банджо. Он вышел на сцену и сказал:

— «Луизиана»! Посвящается Ларисе! Я надеюсь, в зале не так много Ларис?

Все засмеялись, он засмеялся. Публика не отрываясь смотрела на него. И когда он заиграл, запел хриплым голосом, каждый жест, каждое слово встречалось восторгом, хохотом, аплодисментами!

Пел он эту «Луизиану», конечно, поразительно. Молодежь, пожилые, какие-то старушки сидели — всем понравилось. А от него в зал — энергия, как от аккумулятора, и, главное, удовольствие, которое он сам испытывал от своей игры.

Хотя Григорий Максович, так всем казалось, не играл ни на одном музыкальном инструменте. Разве что в детстве на глиняной дудочке окарине.

Дудочку окарину подарил ему его папа. Она была гладкая, покрытая черной блестящей глазурью. В ней десять отверстий — по одному на каждый палец.

Когда Григорий Максович воевал на войне, дудочка в бою раскололась надвое.

Женька узнала эту историю и решила: во что бы то ни стало когда-нибудь где угодно раздобыть окарину и подарить ее учителю.

Но окарин почему-то нигде не продавали.

Женька искала ее, искала, у кого только ни спрашивала! Окарина, как и вообще все, что слишком уж хочется заполучить, не попадалась и ускользала. Женька не видела ее ни разу и даже понятия не имела, как она выглядит.

Однажды зимой — уже взрослой — Женька шла по Кузнецкому мосту. Скоро Новый год, был вечер, она и сама не знала, каким ветром куда ее несет, пока не добралась до угла Кузнецкого и Неглинной. Вошла в музыкальный магазин и просто так, без всякой цели, начала разглядывать ноты, валторну, балалайки, губную гармошку…

И вдруг увидела какую-то штуку — глиняную, шероховатую, величиной с огурец, и в ней было десять отверстий — по одному на каждый палец…

В Москве мороз! На елке у «Детского мира» лежал снег. И отовсюду шел пар. Пар вырывался из скрытых щелей на заснеженных газонах, из выхлопных труб автомобилей, валил сквозь сетки кухонных окон пельменной, клубился над лестницами подземных переходов… Не прошло и десяти лет, как окарина была у Женьки в кармане!

Осталось позвонить Инке — дочке Григория Максовича, — узнать, в Москве ли он?

— Привет! Как жизнь?

— Приходи в гости! Увидишь что-то интересное!

— А что? — спросила Женька.

— Один музыкальный инструмент, потрясающий, с инкрустацией! Приятель уехал в Улан-Удэ, оставил погостить.

И Женька удивилась, как старые знакомые, не видясь, могут настраиваться на одну волну.

— Щипковый?

— Еще какой! С двойными струнами. Такой изображали на картинах, где с чубом играет хохол. Никто не знает, как он называется.

— А ты сходи в музей музыки! — осенило Женьку.

— Я это всем рекомендую! — сказала Инка. — Но сама была там один раз. Когда папе исполнилось пятьдесят лет. Я искала везде — хотела подарить ему окарину. Это такая дудка, — объяснила Инка. — В переводе с итальянского значит «гусь».

— Я знаю, у меня есть!.. — воскликнула Женька.

— Ну, у тебя, наверное, деревенская, глиняная. А я увидела в музее, как она выглядит, пошла в комиссионный магазин старинных музыкальных инструментов и говорю: «Я из музея. Нам нужны две окарины». И мне раздобыли две настоящие, старинные, венские. И я подарила. Он сразу взял и заиграл. Он вообще с ходу играет на любых музыкальных инструментах.

глава 3 Ночвос, или Белая Дама

Первая ночь в интернате обернулась неожиданным пиршеством. Как только погас свет, с шумом распахнулись дверцы тумбочек, и вся спальня, числом пятнадцать человек, повытащила съестные припасы и принялись с размахом делить их между собой.

Целый день Женька мужалась и крепилась, хотела к ночи дать разгуляться тоске, но как тут ей разгуляться в ликующей атмосфере жеванья и братского дележа?!

Пошел по кругу кочан свежезаквашенной капусты, распространялись лук, морковь, чеснок и репа, на крыльях неслыханной щедрости с койки на койку перелетали яблоки, сливы, конфеты карамель с редким вкраплением шоколадных.

— Возьми бутербродик с колбаской, — сказала Женьке Шура Конопихина. — Держи селедочку!..

Селедочка была с душком, но все ее с удовольствием поели.

У Женьки в тумбочке лежала кукуруза. Она любила кукурузу. Она любила ее, горячую, со сливочным маслом. Да и холодную, с солью!

Жизнь без кукурузы была Женьке не мила. И мама, зная это, упаковала дочери шесть початков. С расчетом в день по одному. Жаль расставаться с ней так сразу. Но раз уж тут заведено в миллисекунду подчистую уничтожать недельные запасы, то Женька тоже не такой человек, чтобы тайно по ночам, дождавшись, когда все заснут, уписывать принадлежавшую ей кукурузу.

Пошли дикие истории.

— Конопихина, загни!..